Бродский за границей: Империя, туризм, ностальгия

Тем не менее Мандельштам живо интересуется всем и готов исследовать другую культуру, тогда как Бродский проецирует свое предвзятое отношение к чужой культуре на Турцию[268]. Нелинейная хронология обоих эссе соотносится с этой разницей между приятием и неприятием. Мандельштам начинает повествование, погружая читателя сразу в середину своего армянского путешествия, тогда как Бродский откладывает знакомство со Стамбулом до 11-й части, предварив ее рассуждениями о греческой поэзии. Этимологические фантазии, которые вызывает у Мандельштама Армения, а у Бродского – Турция, еще лучше демонстрируют парадигматическое различие между двумя травелогами. Воображаемое сходство между русским и армянским языками, о котором пишет Мандельштам, постулируемое вполне в духе марровской лингвистики, основано на примерах с положительными коннотациями, Бродский же пародически использует широко известные факты заимствования тюркских слов русским языком, указывая либо на слова с отрицательной коннотацией (каторга), либо на абсурдные примеры – как название турецкого города Нигде. Эти небрежные лингвистические догадки Бродского отражают его взгляд на Восток как на источник всего плохого в России:

В чисто структурном отношении расстояние между Вторым Римом и Оттоманской империей измеряемо только в единицах времени. Что это тогда? Дух места? Его злой гений? Дух порчи? И откуда, между прочим, «порча» эта в нашем лексиконе? Не от «Порты» ли? Неважно. Достаточно, что и Христианство, и бардак с дураком пришли к нам именно из этого места (СИБ2, 5, 303)[269].

Наконец, есть еще одно различие в том, как Мандельштам и Бродский выстраивают дискурс об истории. Мандельштам, на которого повлияла позитивистская наука, и в частности эволюционная теория Дарвина, высказывает идеи, восходящие к романтической концепции органического развития, философии Бергсона, а также неоламаркистской биологии, с которой он познакомился благодаря дружбе с биологом Б.С. Кузиным[270]. В случае Бродского повествователь гораздо дальше от романтической или неоромантической мысли. Романтические отзвуки можно найти только в его рассуждениях о поэтической генеалогии и истории, где они различимы в форме клише, метафор или популярных идей: цивилизация у него «распространяется», а культура носит «эпидемический характер». В гибридной концепции истории, которую предлагает Бродский, генеалогическое и нарративное мышление соседствуют с типологическими и структурными моделями. Для путешественника Бродского христианство и деспотизм отражают одно и то же «существо», различается только «структура». Эта идея развивается в пассаже о превращении церквей Константинополя в мечети (возможно, Бродский держит в уме и разрушение или превращение в склады церквей в сталинской Москве):

Тюркский, постепенно превратившийся в турецкий, роман с Византией продолжался примерно три столетия. Постоянство принесло свои плоды, и в XIV веке крест уступил купола полумесяцу. Остальное хорошо документировано, и распространяться об этом нужды нет. Хотелось бы только отметить значительное структурное сходство того, «как было», с тем, «как стало». Ибо смысл истории в существе структур, не в характере декора (СИБ2, 5, 302).

Последнее предложение в цитате – это редукционистское кредо концепции истории Бродского[271]. В его парадигме исторического «существа» деспотизм связан с экспансионизмом, империализмом и жестокостью, которым противопоставлены индивидуализм, демократия и законность. Христианство, ислам и тоталитарные общества, с одной стороны, и язык, поэзия и письменность, с другой, – соответствующие им структуры. Но из-за того, что автор иронически подрывает как канонические исторические нарративы, так и собственную способность создавать такие нарративы: «Остальное хорошо документировано, и распространяться об этом нужды нет», совершенно не ясно, насколько серьезно он предлагает этот эссенциалистский взгляд на историю.

С другой стороны, путешествие на родину деспотизма запускает апокалиптическое видение истории как распадающейся Вавилонской башни: