Бродский за границей: Империя, туризм, ностальгия

Однако помимо обрамленной апологетическими дискурсивными жестами игры слов и забавных каламбуров, которыми насыщена «Рио Самба», в ней есть поэтическое утверждение, суммирующее проекцию исторического и географического воображения Бродского на Бразилию. Это основная мысль, связанная с принижением значимости Рио-де-Жанейро как места, не имеющего истории: «Здесь правит Урания, а не Клио». В этой строчке, отсылающей к древнегреческой мифологии, Бродский обобщает одну из главных идей, питающих колониальный дискурс, идею «нехватки истории»[219]. В поэтическом словаре Бродского Урания олицетворяет пространство и географию, Клио – время и историю. Другими словами, в Рио-де-Жанейро правят пространство и география, тогда как время и история не играют значительной роли[220]. Это основная претензия Бродского к Бразилии, перекликающаяся с процитированным ранее фрагментом, в котором он сокрушается об отсутствии «даже колониального». В евроимперской иерархии, которую устанавливает Бродский, Европа тождественна историческому значению, а территории за ее пределами – пространству; идея, которую Бродский позже сделает одной из центральных в «Путешествии в Стамбул». «Рио Самба» вновь показывает стратегию репрезентации, совпадающую с описанным Пратт дискурсом третьего мира, теперь уже на английском языке. Представление территорий за пределами метрополии как не имеющих истории – одна из главных стратегий западной дегуманизации бывших колоний и доминирования над ними в современной литературе путешествий, как показывает Пратт[221].

Но есть в «Самбе» строчка, выдающая бóльшую сложность советско-русской позиции Бродского по сравнению с путешествиями, которые анализирует Пратт, принадлежащими авторам западной метрополии постимперской эпохи. В предпоследней строфе читаем: «В Третий Мир, где вещает Лео[222] / Троцкий, Гевара и проч. сирены; / без ядерных шахт бедняки блаженны». Бродский высказывает здесь свои соображения о третьем мире в прямой и безапелляционной форме. Однако идеологическая составляющая этого высказывания сложнее, чем кажется на первый взгляд. Ключевые слова здесь – «все еще», и они о многом говорят. Первое «все еще» характеризует историческую позицию, с точки зрения которой отсталость третьего мира контрастирует с прогрессом развитых стран, с позиции которых выступает автор. Но сразу после этих слов автор, как кажется, бросает вызов самой идее прогресса. Говоря, что «без ядерных шахт бедняки блаженны», он отсылает к гонке вооружений между СССР и западными державами, ставящей под сомнение их прогрессивность. И все же на фоне евроимперской иерархии времени и пространства, которую Бродский подчеркивает в стихотворении, «отсталость», приписываемая третьему миру, скорее отражает искреннее чувство автора, связанное с контрастом технологически современного и «доисторического» – как в последних строках «Мексиканского дивертисмента», где «ящерица» наблюдает полет «космического аппарата» (см. главу 3, с. ##). Это, в свою очередь, перекликается с жалобами на «своего рода эстетическую и семантическую недоразвитость», о которых пишет Пратт, характеризуя особенности дискурса метрополии[223].

Вернемся, однако, к отличию Бродского от авторов западных путешествий, которые анализирует Пратт, и к его использованию «все еще», отражающему опыт жизни в постреволюционной стране – СССР. Посредством этого опыта Бродский легитимизирует свою позицию. Советский опыт дает поэту историческую перспективу, позволяющую увидеть, чтó происходит, когда книги «сирен» воплощаются в жизнь: ничего хорошего. Это напоминает лишенный иллюзий авторский голос «Мексиканского романсеро», «К Евгению» и «Заметки для энциклопедии» и контрастирует с революционным пафосом Маяковского (см. главу 3). Другими словами, в стихотворении «Рио Самба» Бродский встает на позицию русского советского писателя и вслед за этим оказывается вдвойне превосходящим третий мир. Он осуждает третий мир как западный писатель метрополии (текст написан на английском – мировом пост– или неоимперском языке), но также и как бывший советский гражданин, превосходство которого базируется на непосредственном знакомстве с плодами трудов марксистских «сирен» – соблазнительных и разрушительных одновременно. Этот образ автора базируется на его осознании своего статуса эмигранта из СССР, политического аутсайдера миропорядка холодной войны и потенциального объекта изучения для западных исследователей[224]. Таким образом, осуждение третьего мира служит для Бродского своего рода средством собственной легитимизации как западного автора, образ которого он и создает в своем травелоге.