Бродский за границей: Империя, туризм, ностальгия

Путешествуя в Азии, ночуя в чужих домах,
в избах, банях, лабазах – в бревенчатых теремах,
чьи копченые стекла держат простор в узде,
укрывайся тулупом и норови везде
лечь головою в угол, ибо в углу трудней
взмахнуть – притом в темноте – топором над ней,
отяжелевшей от давеча выпитого, и аккурат
зарубить тебя насмерть. Вписывай круг в квадрат.
(СиП, 2, 145)

В следующих строфах повествователь дает советы, где прятать деньги, как передвигаться в горах, как переходить реки в Азии, рекомендует опасаться «широкой скулы» и карих глаз, избегать посторонних, быть осторожным в пустыне, не морщиться, «когда пилой / режут горло собаке» (тот же глагол резать, который появляется при описании восточной жестокости в «Путешествии в Стамбул», см. выше, с. ###). В этих образах Азии читатель постепенно узнает картину Советского Союза, и когда автор советует «старайся не выделяться – в профиль, в анфас», это сардоническое предупреждение вызывает в сознании идею коллективизма, ключевую для советского образования, о котором Бродский вспоминает, например, в первой части своего автобиографического эссе «Меньше единицы». «Путешествуя в Азии…» перерастает рамки обычного травелога, становясь развернутой метафорой «жизни в Советском Союзе». В предпоследней строфе образ письма, которое «могут перехватить», – несомненная отсылка к советскому быту – отсылает одновременно к цензуре писем, посланных в СССР и из СССР. Это напоминает повествователю его советское прошлое, но и его нынешнюю жизнь в изгнании:

В письмах из этих мест не сообщай о том,
с чем столкнулся в пути. Но, шелестя листом,
повествуй о себе, о чувствах и проч. – письмо
могут перехватить. И вообще само
перемещенье пера вдоль по бумаге есть
увеличенье разрыва с теми, с кем больше сесть
или лечь не удастся, с кем – вопреки письму —
ты уже не увидишься. Все равно, почему.
(СиП, 2, 147)

Но кроме конкретного опыта путешествий по Средней Азии и жизни в советской реальности, кроме жестокой и бесплодной воображаемой Азии, образ которой Бродский создает в стихотворении, есть и метафизическое измерение текста. Он становится метафорой мира в целом, метафорой того, на фоне чего повествователь определяет собственное бытие:

Когда ты стоишь один на пустом плоскогорьи, под
бездонным куполом Азии, в чьей синеве пилот
или ангел разводит изредка свой крахмал;
когда ты невольно вздрагиваешь, чувствуя, как ты мал,
помни: пространство, которому, кажется, ничего
не нужно, на самом деле нуждается сильно во
взгляде со стороны, в критерии пустоты.
И сослужить эту службу способен только ты.
(СиП, 2, 148)

Последняя строфа читается как благодарность за уроки, полученные повествователем в Азии. «Взгляд со стороны» равен взгляду поэта, и поэтическое зрение автора было сформировано в реальности Советского Союза. Более того, здесь сформулировано поэтическое кредо Бродского: поэзия – это взгляд со стороны, что подразумевает не только восстановление русского языка от советской идиоматики поэтическими средствами, но и исследование пустоты, структурирование ее посредством языка. В «Назидании» «Азия» (или ее метафизический двойник «пространство») представляет собой пример «несовершенства» реальности, с которым поэзия должна бороться, как отмечал Бродский в предисловии к сборнику стихов Томаса Венцловы[290]. Подводя итог, можно сказать, что Азия здесь – метафора действительности.