Бродский за границей: Империя, туризм, ностальгия

Отталкиваясь от набора литературных и философских моделей, Бродский принимает и перекраивает популярные и интеллектуалистские мифологии Востока и Запада на равных основаниях. Его сопоставления могут следовать этим мифам буквально или со значительной долей воображения. Но его творческая мощь работает в пользу Запада, оставляя представления о Востоке искаженными и отвергнутыми. Точно так же, как и для Чаадаева, для Бродского пыль характеризует «самое существо» Востока и его бесформенность (СИБ2, 5, 289). Когда в рассуждениях о принципах истории автор эссе определяет Запад и Восток как структуры, Запад характеризуется порядком, гармонией, законностью, демократией, рациональностью, индивидуализмом, динамикой и темпоральностью, составляющей его суть. Сутью же Востока являются хаос, бесформенность, жестокость, деспотизм, безразличие, иррациональность и ориентация на пространство. Такой «порядок вещей» представляет себе путешественник Бродского.

В контексте позднесоветского периода типология культур, которую создает Бродский, одновременно сходится и различается с лингвистической гипотезой Олжаса Сулейменова, выдвинутой в 1975 году в противоречивой книге «Аз и Я». В этой книге Сулейменов, уроженец Казахстана и признанный советский поэт, пытается показать, как влияние тюркских языков на «Слово о полку Игореве», ключевой текст древнерусской литературы, было упущено советскими исследователями. Кроме того, он предполагает, что существует наследственная преемственность между шумерской и тюркскими культурами[286]. Для Сулейменова тюркские языки и культуры связаны с пространственной ориентацией, тогда как индоевропейские ориентированы на время. Оценочные выводы, которые вытекают из рассуждений Сулейменова о языке, переворачивают традиционную иерархию, которую подразумевает эта бинарная оппозиция. Он разоблачает индоевропейскую направленность советской лингвистики и этнические и культурные иерархии, к которым она ведет. Его посыл направлен на смену этих иерархий в западном, советском/русском и ориенталистском дискурсе. Бродский же, пишущий с позиций господствующих представлений метрополии, усиливает их, помещая ориентацию на время (Запад) выше ориентации на пространство (Восток). «Путешествие в Стамбул» написано в эмиграции, но с позиций ленинградского евроцентризма. В разноголосице позднего советского периода эссе занимает диаметрально противоположную позицию по отношению к взглядам Сулейменова и ему подобных, пытающихся изнутри СССР представить среднеазиатский взгляд на советскую империю.

Ориентальная идентичность как дискурсивная стратегия

Один из бросающихся в глаза дискурсивных конфликтов в эссе Бродского – это противоречие между полемическим и исповедальным тоном. Два этих модуса повествования конкурируют таким образом, который вскрывает роль конфликта как специфической стратегии письма в его творчестве. Ближе к началу эссе, в главке 11, где автор начинает свою агрессивную характеристику Востока («Бред и ужас Востока. Пыльная катастрофа Азии. Зелень только на знамени Пророка. Здесь ничего не растет, опричь усов»), бескомпромиссный голос повествователя вдруг прерывается репликой, рассчитанной на читательский отклик: «Расизм?» И далее: «Но он всего лишь форма мизантропии». Эти реплики подготавливают читателя к исповедальному тону конца этой части, где автор размышляет о своем отношении к Востоку и о его причинах:

Мизантропия? Отчаяние? Но можно ли ждать иного от пережившего апофеоз линейного принципа: от человека, которому некуда возвращаться? От большого дерьмотолога, сакрофага и автора «Садомахии» (СИБ2, 5, 288).

Объявляя себя пережившим «линейный принцип», Бродский отсылает к своему опыту выживания в советском тоталитарном государстве. Тогда как автохарактеристика «дерьмотолога, сакрофага и автора „Садомахии“» развивает миф о лишенном прав поэте с противоречивой репутацией, знакомый читателю стихотворений Бродского конца 1960-х, этот самоуничижительный и самоироничный тон вновь бросает вызов дискурсивной власти автора. Исповедальность размывает полемику, и таким образом автор пытается искупить собственные «расизм» и «мизантропию». Как будто чувствуя, что зашел слишком далеко в своем отрицательном отношении к Стамбулу и Турции, он обращается к своему советскому (то есть восточному) происхождению и истории изгнания.