Бродский за границей: Империя, туризм, ностальгия

Памук ставит Бродского в ряд других литературных туристов XX века. При этом возникает параллель между ностальгией Памука по городу «разноязычия, великолепия и побед» и тоской Бродского по имперскому прошлому Ленинграда в «Путеводителе по переименованному городу», вошедшем в тот же сборник «Меньше единицы», что и «Путешествие в Стамбул». Более того, слова Памука заставляют провести еще одну параллель – «черно-белый, монотонный и моноязычный город», которым стал Стамбул после реформ Кемаля, и современный советский Ленинград, описанный изгнанником Бродским.

Намеренно или нет, но воображаемая география и история, которую создает Бродский в «Путешествии», в конечном счете сводится к тому, что описывает Саид в «Ориентализме». Бродский использует Стамбул как контрастный образ для обозначения своей собственной западной позиции по отношению к Востоку и тому, что он воспринимает как черты Востока в покинутой им стране. Он пишет для англоязычной аудитории, как бы в ответ на ориентализацию России, но с позиции американского иммигранта, то есть постколониального субъекта. В то же время его антиисламские и антитурецкие высказывания, сделанные по-английски и опубликованные крупнейшими западными издательствами (в четвертом издании «Меньше единицы» к этому добавляется еще и авторитет нобелевского лауреата, о чем сообщают крупные буквы на обложке), вносят вклад в то, что Саид называет «поздней стадией» ориенталистского дискурса в североамериканском академическом мире и популярной культуре[300].

6. ДЕМОНСТРАЦИЯ КУЛЬТУРНЫХ РАЗЛИЧИЙ. ВЕНЕЦИЯ

В опубликованном отдельной книгой через несколько лет после «Набережной неисцелимых» Бродского эссе «Против Венеции» французский писатель и философ Режис Дебре выступает против Венеции как иконы западных культурных ценностей, предоставленных узкому кругу элиты, но также критикует и туристическую Венецию, «культурный бутик», отмечая, что эти две ипостаси взаимосвязаны[301]. Эта критика направлена скорее не против самого города, но против его канонизированного восприятия: «Построенная больше писателями, а не каменщиками, больше художниками, а не архитекторами, больше из слов, а не из кирпичей», пишет он, Венеция выражает «хорошо установленное правило… что дискурс о вещи становится составной частью самой вещи»[302]. То, что никто не может «импровизировать на палимпсесте разноцветного мрамора», раздражает его. Ведута для французского автора заслуживает «либо декламации, либо граффити». Вместо Венеции он призывает читателя отправиться в какое-нибудь место, «не измаранное метафорами, к которым Мюссе, д’Аннунцио и Анри де Ренье неизменно были готовы прибегнуть»[303]. Однако, несмотря на свою полемическую установку по отношению к венецианскому дискурсу, Дебре испытывает ностальгию по евроцентристскому прошлому, читающуюся в его ожидании, что Венеция могла бы быть «зеркалом правдоподобного будущего» для «островка будущей Европы, сконцентрированной до предела живописности… Европы, безразличной к внешнему пространству, к планете и нынешнему веку»[304].

В отличие от Дебре, Бродского в «Набережной неисцелимых» интересует не популярное и широко известное восприятие Венеции, а ее частные смыслы[305]. Эссе Бродского – это личная история «венецианской болезни», от которой Дебре, по его уверениям, никогда не страдал – «что-то вроде того, что наши больные патриоты называют „французской болезнью“»[306]. Частые смыслы, которыми Бродский наделяет Венецию, тем не менее соотносятся с общекультурными. С удобной позиции французского интеллектуала Дебре подвергает сомнению значимость «города-учебника», перед которым он «научился благоговеть в классе», тогда как Бродский с не менее удобной позиции советского эмигранта сохраняет то значение, которое Венеция имела для него и для ленинградской эстетики, с которой он связан, а также для петербургских культурных мифов, которые он неоднократно воспроизводил[307]. В «Набережной неисцелимых» Бродский выразительно подчеркивает это значение, которое, с его точки зрения, сохранялось и в советский период. Его эссе – апофеоз венецианского genius loci и призыв к сохранению последнего оплота европейской цивилизации (как он представляет Венецию).

Бродский начал писать эссе по заказу Venice Water Authority – Consorzio Venezia Nuova, местной организации, борющейся с экологическим кризисом, который угрожает всему региону Венето и существованию Венеции[308]. Руководство этой организации обратилось к Бродскому, частому гостю города, в котором у него было много друзей, в надежде, что его авторитет и слава нобелевского лауреата привлекут международное внимание к проблеме сохранения Венеции. Среди воспоминаний Бродского о многочисленных посещениях города есть и те, которые отражают его первоначальную мотивацию к созданию текста: