Бронзовые звери

Некому было снабдить его историческими справками, осветить комнату поярче, пошутить насчет запаха, наколдовать причудливые растения или выпытать секреты у предметов.

Он остался один. Но он отыщет их. И все исправит.

Северин поднял голову. Перед его глазами мерцала сияющая, словно размытая водой, надпись:

Входя в неизведанное, мы идем тропой тех, кто побывал здесь впервые.

Он понимающе улыбнулся.

Высокомерие могло заставить кого-то выбрать крылатого льва. В конце концов, это же была эмблема Венеции. Но откуда взялась такая особенность, как крылья? Настоящее выглядело палимпсестом, поверх множества пластов того, что много веков назад было священным или же нечестивым. Лев означал защиту, но раньше лев представлял собой древнюю версию, более древний символ защиты.

Это была проверка Дома Януса на смирение.

В конце концов, они считали себя стражами картографических сокровищ и, возможно, знали, что каждый уголок и каждый предмет в этом мире обладает огромной ценностью.

Северин приблизился к ламассу, положив руку на его жесткое каменное тело. Они едва не приобрели похожую статую в королевстве Пруссии. Энрике сказал, что ламассу когда-то могли достигать высоты более четырех метров, и такая пара возвышалась по обе стороны отделанного лазуритом входа в дворец.

– Считалось, что этот король – наполовину бог, и потому его будут охранять, как охраняли бы сами небеса, – говорил Энрике.

Северин опустился на скамеечку в задней части ламассу. В следующее мгновение крылья статуи приподнялись, и она неловко встала. Крохотные камешки с грохотом посыпались на пол. И некогда твердая стена сделалась полупрозрачной. Сквозь нее Северин различил неяркий свет люстр, расплывчатое буйство красок богатых костюмов гостей. Ламассу дернулся вперед, готовясь перенести его сквозь стену.

Северин ощутил, как его сердцебиение постепенно нарастает. От каждого шага ламассу лира терлась об его кожу. Ее спокойное, жутковатое жужжание наполняло его изнутри, словно отдаваясь в каждом ударе его сердца. Он представлял, как увидит Лайлу, Гипноса, Энрике и Зофью, и надежда расцветала в его сердце.

Надпись на стене у него за спиной медленно исчезла. Северин смотрел вперед, все его чувства обострились. И, несмотря на все это, он чувствовал себя немного самодовольно.

Вполне естественно, что он пойдет тропой древних.

Он вспомнил о голосе матери, о силе в своих жилах. Он был избран для этого.

17. Энрике

Оставшись один в библиотеке, Энрике выдохнул в ладонь и принюхался.

Неплохо.

Возможно, оставался легкий запах кофе, выпитого раньше, но ничего отвратительного он не ощутил и потому не мог понять, почему Зофья резко отскочила от него в ужасе, схватившись за сердце, словно смертельно раненная его поцелуем. Когда она отшатнулась, его захлестнуло волнение.

– Прости, – воскликнул он, начиная паниковать. – Я… я что-то не так понял?

– Нет, – ответила она, прерывисто дыша.

– Ты расстроена?

– Да.

Но больше она ничего не сказала. Как только они вернулись в безопасное убежище, Зофья умчалась в лабораторию, чтобы закончить подготовку необходимых им приспособлений, прежде чем через час они отправятся на Карнавал. Лайла еще не вернулась. Гипнос играл в гостиной на рояле и исполнял песню о любви, снова заставляя Энрике мысленно возвращаться к поцелую.

Он думал, что с его стороны было весьма любезно сказать «это могло быть гораздо лучше». И он и сам так считал. Как только губы Зофьи коснулись его губ, он ощутил себя так, словно следует по воле желания, которое не мог объяснить словами. Он желал этого. Желал ее.

Когда он поцеловал ее во второй раз, тонкий луч света проник между крыльями лебедя, раскинувшимися над лодкой. Энрике заметил синее сияние ее глаз, странную заостренность ее подбородка и золотое, словно пламя свечи, сияние ее волос. Какие бы резкие порой ни произносила она слова, губы Зофьи оказались мягкими, как снег, и поцелуй затуманил его мысли. Зофья уже давно будоражила его мысли. Они понимали друг друга так, как никто его не понимал, рядом с ней он чувствовал себя услышанным, чувствовал себя уютно. Хотя, возможно, она никогда ничего подобного не испытывала.

Это происходило с ним не впервые.

– Мечтаешь?

Гипнос прислонился к дверному косяку.

– Ты был каким-то задумчивым, когда мы вернулись, – заметил Гипнос. В его взгляде вспыхнуло понимание. Энрике покраснел.

– Ну да, дело в том, что мы не представляем, что ждет нас на Карнавале, а я все еще собираю свои записи о Повелье и…

– И ты поцеловал Зофью.

– Прошу, не надо.

– Чепуха, – громко пропел Гипнос. Откашлявшись, он продолжил: – Не беспокойся, я не завидую. У меня огромное, благородное сердце и огромное…

– Гипнос.

– Я собирался сказать «чувство юмора».

– Лжец.

Гипнос широко улыбнулся и хлопнул в ладоши.

– Ну? И каково это?

Энрике сердито уставился на него.

– О, да перестань, mon cher, – воскликнул Гипнос. – Друзья делятся секретами!

– Не прошло и дня, как мы стали друзьями.