Будапештская весна

Затем Герта объявила, что ей пятьдесят шесть лет. Раньше я даже не знал, что она намного старше меня. Она ничем меня не угощала, а я, уходя утром из отеля, забыл захватить подарки для нее.

— А вы помните Кенджирского? — спросил я ее. — Яна Кенджирского?

— А, это тот польский скульптор? Он, кажется, умер, да?

— Да.

— А что стало с профессором, вместе с которым вы тогда были?

— Академик Мерени?

— Доктор Мерени. — Она засмеялась.

— Умер он, его жена тоже.

— Она, кажется, была австрийка? Артистка или что-то в этом роде?

— Да. Она играла Дездемону. Фрау Аделе.

— Да, фрау Аделе.

— Все они умерли. — Я покачал головой. — И Вильгельм Пик, у которого мы тогда были на большом приеме, тоже умер.

— Да, после приема мы поехали тогда на Курфюрстендам, в ресторанчик.

— А потом махнули в Западный Берлин.

— Там мы встретились с поляками. Вы еще записку передали им с официантом.

— Да, ради шутки.

Тогда мы договорились с Гертой: если она случайно окажется в Будапеште, то непременно позвонит мне, а если я буду здесь, то обязательно зайду к ней. А теперь наша беседа заняла всего минут двадцать, после чего я встал и начал прощаться. Мы расцеловались. Дойдя до двери, я остановился и еще раз спросил:

— Почему вы мне все-таки не позвонили, если знали, что я нахожусь в Берлине?

— Я не знала, как долго вы здесь пробудете.

В то время я был театральным драматургом. В один прекрасный день меня вызвали к себе директор театра и главный режиссер.

— Ты едешь в Берлин, — объявили они. — На конгресс работников культуры. Позже узнаешь все подробности.

— А с кем? — поинтересовался я.

— С Мерени. — Они переглянулись. — С академиком Мерени. Ты его знаешь?

Я, разумеется, знал академика, но только по его работам. Незадолго до этого я как раз прочитал его грозную статью, написанную к дискуссии о Дьерде Лукаче. Профессор Мерени отстаивал чистоту марксистско-ленинской теории. Тогда печаталось довольно много таких статей, однако Мерени удалось выделиться из общего хора своей резкостью, грубостью и, я бы сказал, личной заинтересованностью, которая все же проглядывала, несмотря на все аргументы. Судя по всему, между Мерени и Лукачем что-то произошло, когда они оба жили в эмиграции.

— Вместе с вами поедет и супруга Мерени.

Я знал и ее. Как драматург, я подолгу копался в библиотеках и однажды наткнулся на тоненькую брошюрку воспоминаний Меренине об одном колхозном театре, артисткой которого она была во время войны, оказавшись в эвакуации. В той брошюре она восторженно расписывала спектакли, поставленные ими в Узбекистане и Казахстане, вспоминала об их успехе и героических поездках по пескам пустыни.

Я поспешил продемонстрировать свою образованность и спросил:

— Это та ташкентская Дездемона? Артистка, да?

Директор и режиссер еще раз переглянулись, на этот раз многозначительно.

— Да, она. Этого-то мы и боимся.

— Чего?

— Ты человек взрослый, занимаешь ответственную должность, не мальчик уже: пора кое в чем разбираться.

— Что вы имеете в виду?

— Необходимо продолжать борьбу с мелкобуржуазной распущенностью и анархизмом. Вот мы вас официально и посылаем как ответственного товарища.

— Хорошо, хорошо, но что я конкретно должен делать?

— А вам уже приходилось лично встречаться с фрау Аделе, с женой Мерени?

— До сих пор нет. А что?

— Ни в коем случае пока не встречайтесь. Могут быть страшные неприятности.

— Но почему?

Мне объяснили, что я ни в коем случае не должен вмешиваться в ее личные планы, тем более что она едет с супругом, и что все это не только дружеский совет, но и строгие официальные указания.

После подобных предупреждений я почувствовал себя далеко не спокойно. И когда я на четвертый день после этого разговора ехал на вокзал, в голове моей роились самые разные мысли. Что же это за страшная и опасная женщина, эта Меренине, о которой мне столько говорили и предостерегали?

Я быстро отыскал на перроне Антала Мерени в меховой барашковой шапке. Он разговаривал с каким-то подобострастно слушавшим его мужчиной. Рядом с ними стояла маленькая сутулая тетечка в поношенной шубке из искусственного меха. Голова ее была повязана платочком, из-под которого выглядывали крашенные под Гретхен волосы и намалеванное личико.

На мое приветствие она ответила по-немецки, назвав себя фрау Аделе…

Позже я узнал, что Меренине была грозой всех театров. Она могла появиться на репетиции, хотя ее туда никто не приглашал, и устроить режиссеру страшный разнос, обвинив последнего в том, что Островского, Чехова или кого-то еще ни в коем случае нельзя так играть. Более того, она самовольно выбегала на сцену и, мешая репетировать, делала тому или иному артисту или артистке такие замечания:

— Не так! Встань сюда!

Вот от этой «сирены» меня и предостерегали. Вид у нее был довольно жалкий, у ног ее стояла большая дорожная сумка. Я заметил, что люди, вернувшиеся из эмиграции, часто предпочитают вот такие вместительные сумки: нелегкая судьба так их бросала по свету, что они, бедняги, уже привыкли к тому, чтобы все, самое необходимое, всегда было у них под рукой.