Будапештская весна

Большинство нашего общества составляли артисты, не считая очкарика-гинеколога, доктора Хомолы, милого, доброго помощника провизора, которого все называли Аптекарем, и черноволосого еврейчика Брайтнера, с которым я очень любил разговаривать. Вот и сейчас он сидел слева от меня.

Я заказал себе мясо косули. В «Старом тополе» мы без всяких карточек могли заказывать себе все, что хотели.

Карчи Филь рассказал анекдот про Гитлера и прочел по-немецки сатирические стихи, которые ему якобы прислали из Вены.

Все громко засмеялись, а Жажа, тряхнув пышными волосами, сказала:

— Надоел мне этот Гитлер до чертиков… Йенеке, поухаживайте лучше за мной!

Геза Марих, который всегда все замечал, крикнул мне:

— Ты что, не слышал? Поухаживай за ней, лейтенант! Кому же еще и ухаживать, если не тебе?

Я не был своим в этом обществе, это прекрасно все знали, но мне было хорошо среди этих людей, интересно, и они меня почему-то терпели. Сегодня же, в военной форме, которая была мне к лицу, я явно имел успех.

Ко мне подошел муж Жажи Миклош Сворени и шутливо пощупал мои бицепсы:

— Ого! Такой, чего доброго, отнимет у меня жену! Парень он воинственный.

Сворени был еще молод, ходил плавной походкой. И хотя он часто делал вид, будто не опекает Жажу, на самом же деле очень заботился о ней, повсюду водил с собой и следил за каждым ее движением.

Марих, по обыкновению, много пил и теперь громко объяснял, как, по его мнению, следовало бы играть какой-то спектакль. Жажа не обращала на мужа никакого внимания и все время приставала ко мне с просьбой поухаживать за ней. Я же в таких ситуациях будто цепенею, и в голову мне ничего не приходит. Вообще-то я всегда сидел рядом с Жажей, так как официально был признан ее первым телохранителем, и мы мило болтали о всяких пустяках. Но стоило только разговору принять слишком интимный характер, как я замолкал. Сегодня Жажа казалась особенно нервной, и я решил, что ночью ее опять мучила бессонница.

— В вас сидит тигр, да-да, у вас в животе, — сказала она мне. — Вы здесь самый опасный из всех.

— Почему вы так думаете? — рассмеялся я.

— Разыгрываете из себя этакого недотрогу… Видимо, потому, что сами боитесь этого тигра… — Повернувшись ко мне, она щелкнула зубами в воздухе.

— Любопытно, но человек не знает самого себя, — вмещался Брайтнер, который краем уха слышал, о чем мы говорили. — Поведение человека на девяносто девять процентов не соответствует его внутренней сущности… Но однажды этот один-единственный процент вдруг властно заявляет о себе, оказывает на нас решающее влияние и побуждает к такому…

— Ну хорошо, хорошо! — перебила его Жажа, которую сегодня все раздражало. — А если у кого-нибудь в животе сидит верблюд, как, например, у вас? Это к чему побуждает?

— И верблюд умеет вставать на колени перед своей госпожой, — галантной шуткой ответил Брайтнер.

— Да бросьте вы эти глупости! — прокричал через стол Геза Марих и подсел к нам. Он, видимо, уже порядочно выпил. Это было заметно по его глазам и по жесту, каким он взялся за пуговицу моего френча. — Ну как, господин лейтенант, не надоело тебе?

— Что именно?

— Как, по-твоему, что хуже — покоряться или бунтовать?

— Бунтовать?.. — переспросил я, не понимая, что ему от меня нужно.

— Бунтовать или, если хочешь, вопреки всему идти прямо?.. Важный вопрос: что делать, если хочешь, но не смеешь?..

Я ничего не ответил, так как хорошо знал: стоит Мариху выпить, как он начинает привязываться. А сегодня, по-видимому, он избрал своей жертвой меня. Мариха раздражало сейчас даже мое молчание. Он все сильнее и сильнее крутил мою пуговицу.

— Ты, господин лейтенант, похож на студента, который дома, лежа в постели, воображает о себе невесть что, но, когда наступает время действовать, убегает…

— Хватит, Геза, отстань от него! — проговорила Жажа. — Йенеке сегодня мой рыцарь, оставь его в покое.

Марих, даже не взглянув на нее, отмахнулся:

— Ты, Жажа, здесь на равных правах с мужчинами, поэтому заткнись… Господин лейтенант только хочет быть храбрым, а на самом деле он трус… — Он говорил громко, так что за соседними столиками стали обращать на нас внимание. — Господин лейтенант хочет только хорошего. Больше, чем он, никто этого не хочет…

От него сильно несло водочным перегаром. Он до тех пор крутил мою пуговицу, пока не оборвал. А затем так уставился на меня, будто увидел что-то необыкновенное, но тут же громко хлопнул ладонью по скатерти в пересел к доктору Хомоле.

— Ну, если меня сейчас поймает здесь строгий полковник, двухнедельного ареста мне не избежать, — пошутил я, но на душе у меня стало как-то неприятно.

— Пойдем к нам, я пришью вам пуговицу, — предложила Жажа.

Тем временем общество уже начало распадаться. Те, кому еще не хотелось идти домой, отправились к Сворени, который жил неподалеку, на улице Месарош.

Жажа увела меня к себе в спальню, где у нее стояла шкатулка с иголками и нитками.

— Снимите эту штуку, — сказала она, показывая на френч.

— А может, не нужно?