Будапештская весна

— Солдаты на передовой мрут с голоду, — тихо произнес он, — а вы тут паштетом из гусиной печенки обжираетесь.

— Да здравствуют солдаты! Храбрые солдаты, защищающие нашу родину! — пьяным голосом заорал фабрикант и начал вынимать из чемодана полукилограммовые банки консервов. Унтер жадным взглядом осмотрел собравшихся, а фабрикант продолжал: — Прошу! Возьмите паштет для наших храбрых воинов! Господин Чапо, передайте им эти консервы и скажите, что шлет их с патриотическим приветом… дядюшка Сентгали! — Его рука, блуждавшая среди вещей, вдруг замерла на ремешке фотоаппарата. — Возьмите и передайте нашим солдатам и этот фотоаппарат!

— Ты с ума сошел! — зашептала ему на ухо жена. — Да ты совсем пьян! Ты же знаешь: этот человек — все равно что бездонный колодец! Ты все испортишь…

— Я вижу, у вас хорошее настроение? — сухо проговорил унтер и направился к выходу.

И тут неожиданно встал Пирош, который до этого не раскрыл рта. Преградив унтеру дорогу, он сказал:

— Господин Чапо, у нас один котел замерз и треснул.

— Ну и что?

— Если не спустить воду, лопнет и второй котел.

Чапо остановился и, смерив взглядом Пироша, начал сворачивать двумя пальцами цигарку.

— А какое вам дело до котлов?

— Испортится оборудование парового отопления во всем доме.

— А кто вы такой? — спросил его унтер.

— Котел не ваша собственность, — заметил Пирош. — Ваш долг — поддерживать порядок. Если вы не спустите воду из котла, тогда мы сами это сделаем.

— За котел отвечаю я, — заявил Чапо. — Хотел бы я знать, кто посмеет дотронуться до него! — Повернувшись, он вышел из убежища, громко хлопнув дверью.

Всю жизнь Геза Рукерц мечтал если уж умереть, то героической смертью наподобие Сенеки или Балинта Балашши. А погибнуть ему пришлось ради одной-единственной сигареты. Уже третью неделю продолжалась осада города, и тяжелые двери убежища опять не открывали двое суток подряд. Профессору казалось, что если он немедленно не закурит, то просто не выдержит и умрет: его легкие за долгие годы привыкли пропускать ежедневно дым сорока сигарет. Он как неприкаянный бродил по убежищу, ничего не ел и не пил. Ему хотелось одного — курить. Из всех обитателей убежища он, пожалуй, больше всех боялся бомбежек и все-таки, несмотря на это, решился выйти на улицу.

— Господин Еши, — обратился он к филологу, который третий день, не раздеваясь, валялся на диване. — У меня к вам просьба: проводите меня на улицу. — Узкие бескровные губы сами собой сложились в ехидную усмешку: — Отдаю страну за одну сигарету!

Иван, которому и самому до чертиков надоело лежать на диване, встал и, надев пальто, вместе с профессором направился к выходу.

Было солнечное утро. Руины улицы Эстерхази, искореженные деревья, горы мусора и сад Трефорта, над которым висела туча пепла и черной пыли, — все это при солнечном свете выглядело иначе.

Иван полез в карман пальто. Нащупав там что-то твердое и тяжелое, он сразу же вспомнил, что это пистолет, который дал ему Пирош.

Рукерц с глупым и в то же время счастливым видом вдыхал в себя дымный воздух. Правда, он быстро спохватился, застыдившись своего смакования.

— Собственно говоря, — начал он объяснять Ивану, — вы, как некурящий, даже не можете себе представить, как бодрит курильщика табачный дым!.. Так что вы, надеюсь, понимаете, что такое табак для меня?

Сзади них, за домом, послышались взрывы, но очень тихие, будто кому-то отвешивали оплеухи. И в тот же миг со звоном вылетели четыре окна. Профессор вдруг упал на землю рядом с Еши, упал на спину, широко раскинув руки. Один из гранатных осколков пробил его зимнее пальто, рубашку и грудь. Иван же почувствовал лишь легкий ветерок от пролетевшего мимо осколка.

Лицо профессора стало черным от пыли и копоти. По жилетке текла кровь.

Ивану казалось, будто все это случилось во сне, он не чувствовал собственного тела.

Кругом стояла тишина, лишь свистел легкий зимний ветерок. Прошло несколько секунд, пока Иван наконец осознал все происшедшее.

Первым карманы профессора обшарил унтер Чапо, а подоспевший фабрикант не обнаружил уже никаких ценностей.

В убежище жена профессора накинулась на унтера, крича, что у мужа были ее золотые часы, взятые им на хранение.

Чапо побледнел, но ответил, что никаких часов не видел. Жена фабриканта, потеряв самообладание, тоже закричала:

— Вор! Бандит! Обворовываешь трупы! Клянусь прахом моей матери, тебя за это повесят на первом же суку!

Унтер медленно попятился к выходу. Кроме Ивана, никто не слышал, как он прошептал:

— Я обворовываю трупы? Ну подожди! Здесь еще пока нет русских… — С этими словами он вышел из подвала, тихонько прикрыв за собой дверь. Зайдя к себе в квартиру, он надел зимнее пальто, а на голову напялил черную форменную шапку, какие обычно носили унтер-офицеры. Дойдя до котельной, он остановился, видимо вспомнив что-то. Открыв дверь в котельную, унтер обошел котел, ощупал его руками. Он не ошибся: воду из котла уже кто-то спустил. — Ну, хорошо же, — проговорил себе под нос унтер, скручивая цигарку. Подождав несколько минут, пока немного стихнет канонада, он отправился в путь.