Будапештская весна

Все обитатели убежища смирно сидели на своих местах, и только небритый приятель Белы Буряна беспричинно смеялся, то и дело кривя губы, и ходил по кругу. Время от времени на него кто-нибудь прикрикивал. Он садился, но буквально через минуту снова вскакивал и начинал ходить кругами.

В отсутствие Чапо заметно осмелел и фабрикант Кепеш. Подойдя к небритому, он сказал:

— Послушайте, уважаемый, не устраивайте здесь цирка. У нас и без вас хлопот полно. Извольте сесть на место и сидеть смирно.

Однако небритый не обратил на его слова никакого внимания и продолжал кружить. Потом он вдруг неожиданно остановился и, повернувшись кругом, очутился нос к носу с фабрикантом.

Толстяк Кепеш завизжал, как девчонка, и толкнул плечом небритого.

— Это безумие! Очень опасное безумие! Так считаю я, моя жена и господин профессор!

Передернув плечами, Рукерц вынул носовой платок, вытер им пенсне и проговорил:

— Его, видимо, где-то мучили. Опять те же… Горький конец может быть у него…

В середине фразы Рукерц понял, что здесь напрасно что-либо объяснять. Встав, он подошел к Беле Буряну, который сидел вдали от всех, у самой стены. Профессор и Бурян были знакомы, но здесь, в убежище, ни разу еще не беседовали.

— Господин Бурян, — начал профессор. — От имени всех здесь присутствующих я вас очень прошу увести отсюда своего друга. Меня нисколько не интересует, кто он и откуда пришел, но если он и дальше будет так себя вести, то накличет на наши головы нилашистов, от которых нам всем наверняка не поздоровится. Мне очень неприятно просить вас об этом, но я делаю это в интересах всех здесь присутствующих…

Незнакомец со сверкающим взглядом даже не повернулся к профессору, будто его вовсе не было здесь.

— Mors et fugacem persequitur virum[8].

Профессор поднял вверх руку со скрюченными от холода пальцами и проговорил:

— Прошу вас, я бы хотел побеседовать о вашем друге.

— За моего друга вы можете не волноваться: он и сам успокоится…

И действительно, на третий день, когда бомбардировка временно затихла, небритый завернулся в одеяло и проспал тридцать часов. Правда, спал он неспокойно: тяжело дышал во сне, что-то бормотал и ворочался, но не просыпался.

— Кто этот человек? — спросил Чапо. Никто не заметил, как он вошел в убежище.

— Больной он, — ответил Бурян и, порывшись в карманах пальто незнакомца, достал удостоверение, выданное на имя Михая Пироша, тридцати четырех лет от роду, проживающего в Уйпеште.

Сначала унтер рассмотрел документ на расстоянии вытянутой руки, затем поднес поближе к глазам и внимательно изучил.

— А вы?

— Я не больной.

— Увиливаете от службы? — спросил Чапо, бросив удостоверение, которое он держал двумя пальцами, на пол. — Вы, здоровый молодой человек, вместо того чтобы идти на фронт, околачиваетесь здесь!

— А вы сами почему не на фронте? — спросил Бурян.

Унтер не удостоил его ответом. Окинув взглядом убежище, он направился к выходу, и тут на него с громким лаем набросилась черная собачонка. Испугавшись, Чапо отпрянул назад, но, увидев перед собой всего-навсего какую-то собачонку, заорал во всю глотку:

— Кто привел сюда этого пса?! В убежище запрещают держать собак! Сейчас же позову нилашистов — пусть пристрелят ее!

В тот же миг послышались автоматные очереди. Стреляли, видимо, на соседней улице. Затем последовало четыре глухих разрыва. Все это лишний раз подтверждало, что битва за Будапешт разгорелась с новой силой.

Седьмого января друг Белы Буряна наконец-то проснулся, умылся и даже побрился. Видимо, он пересилил свою болезнь. Высокий и исхудавший, он все равно производил впечатление сильного мужчины. Глаза у него постоянно бегали по сторонам. Не говоря ни слова, он уселся на скамью рядом с Буряном. Вечером он починил керосиновую лампу Рукерца, и теперь она загорелась ярче, отбрасывая на стены длинные тени.

В ту же ночь Бела Бурян и его друг исчезли из убежища. Вернулись они лишь на рассвете. Теперь у них оказались одеяла. Не раздеваясь, они легли спать, прижавшись друг к другу.

На следующий день утром у Ивана догорела последняя свеча. Пламя ее потухло, и перо филолога замерло на месте. Наконец до него дошло, что света не будет, а потому он не сможет продолжить свою работу. Свечей ни у кого больше не было, а одна-единственная керосиновая лампа стояла на высоком ящике посреди убежища, и устроиться возле нее со своими книгами и карточками Иван не мог.

За последние восемь лет у Ивана не было ни одного дня, когда бы он не занимался своими исследованиями. Он встал со скамьи, но тут же снова сел. Мозг его продолжал работать, рождая фразу за фразой. Лишившись возможности писать, Иван растерялся, не зная, что делать дальше: сидеть без дела он не привык, а вести пустые, никчемные разговоры не любил. Иван опять встал, сделал несколько шагов и остановился. Затем, повернувшись к Беле Буряну и глядя не на него, а на его ботинки, спросил:

— Скажи, пожалуйста, ты, случайно, не знаешь, до каких пор будет продолжаться осада города?

От одного сознания, что ему приходится к кому-то обращаться с вопросом, Ивану стало не по себе.

— Нет, — последовал ответ.