Будни

Иногда он пытался — все реже и реже — поговорить с Борькой, но вопросы, задаваемые сыну, звучали так, словно в программе «Время» репортер интервьюирует юношу. И Борис отвечал такими же телевизионными блоками, только глаза смотрели на отца со скукой. И чаще всего эти беседы заканчивались лениво-вежливой фразой сына:

— Да ты не волнуйся, отец. У меня все нормально.

— В каком смысле нормально?

— Ну, по тем показателям, которые могут тебя интересовать. Экзамены сдаю. Член курсового комитета. Дружинник. Не пью. На джинсы у тебя деньги не клянчу…

И каждый ответ сына не приближал его к отцу, а как бы отодвигал его в сторону. Грубость между ними не возникала, но если Владимир Сергеевич пытался проявлять излишнее любопытство к образу жизни сына или к системе его взглядов, то интонация ответов Бориса слоилась терпеливой снисходительностью. Однажды даже он дружески обнял отца за плечи и ласково предложил:

— Знаешь, папа, давай сделаем так: проведем домашний эксперимент — ты дашь мне твою научную социологическую анкету, тесты, а я на них отвечу. И нам обоим будет ясно, к какой категории советской молодежи я принадлежу.

Можно было, конечно, обидеться на сына, но Владимир Сергеевич только посетовал на самого себя, на свое уже устойчивое неумение общаться с Борькой. Это было тем более странно, что по своей профессии социолога он отлично умел беседовать с людьми самого различного уровня и возраста. И при этом он почти всегда ощущал их расположенность и доверие, впрочем вполне заслуженные, ибо, беседуя с ними, он испытывал те же чувства по отношению к ним. Его мягкость и доброжелательство были искренними, хотя и несколько профессиональными, выработанными за долгие годы работы. Его наука, уже помимо его воли, приучила его в общении с людьми, даже когда это не вызывалось служебной необходимостью, сортировать собеседников по определенным стереотипам — их было множество, и они не были элементарны, однако это не мешало им быть изученными стереотипами. Так, во всяком случае, казалось Владимиру Сергеевичу.

А вот у себя дома, в общении с женой и сыном, мозг его непроизвольно отключал некие свои участки, ведающие жизненным и научным опытом. Перед Натальей и Борькой он представал обезоруженным, беззащитным. Сталкиваясь с теми чертами их характера, которые были ему не по душе, он сопротивлялся оценивать их: оценка потребовала бы от него выводов и возможного противодействия, а на это он был неспособен. Не из робости неспособен, а потому что желал покоя…

Выгуляв Альму, он плеснул ей на кухне супа в миску. Все еще возбужденная, она есть не стала. Он походил за ней, подставляя миску под ее кочующую морду, но Альма брезгливо отворачивалась. К счастью, поднялась уже Наталья Михайловна. Увидев беспомощность Владимира Сергеевича, она молча отобрала у него миску, вынула из холодильника кусок колбасы и, отрезав толстый ломоть, накрошила его в собачий суп. От мясного запаха волнение Альмы переключилось, она окунула морду в миску и стала громко хлебать.

— Ты когда сегодня вернешься? — спросила Наталья Михайловна.

— Как всегда, часов в шесть.

— Постарайся, пожалуйста, попозже.

Он пил чай тут же в кухне на скорую руку, а Наталья Михайловна обычно завтракала позднее, но сейчас и она села за стол.

— Что-нибудь случилось? — спросил Владимир Сергеевич.

— Сегодня Альме приведут жениха. В собаководстве твердо обещали, хотя я им не верю. Ты не представляешь себе, какие там интриги! Пудель, о котором я договорилась еще два месяца назад, оказался вдруг занятым всю эту декаду, на плановой вязке. А наша Альма идет вне плана, поскольку она для них не перспективная… И знаешь, что помогло? Я случайно купила у дверей «Букиниста» томик Пикуля и преподнесла его зав нашей пуделиной секции. И теперь Альму включили в план…

Разгорячась, она продолжала рассказывать обстоятельства, сложившиеся в собаководстве, и Владимиру Сергеевичу было трудно выслушивать все это с утра, но он не хотел обижать жену и с внимательным лицом, не вникая в смысл слов, слушал звук ее голоса. Она говорила быстро и громко, слишком громко для кубатуры их маленькой кухни, и в дополнение к своему рассказу передавала интонацию тех, о ком говорила, изображая их жестикуляцию и мимику. Кто-то еще в молодости, в давние времена, похвалил Наталью Михайловну за умение интересно копировать собеседников, и теперь она стала делать это часто, утомляя его шумом и однообразием; одни и те же события она пересказывала еще и друзьям по телефону, перенося его на длинном шнуре из комнаты в кухню и даже в ванную. Об этот шнур Владимир Сергеевич постоянно спотыкался, аппарат падал на пол, бился. Борька бинтовал его изоляционной лентой. Он тоже вечно таскал аппарат за собой и, утыкаясь с ним в углы квартиры, отворотясь от родителей, употреблял иногда непонятные отцу слова и обороты речи.

Однажды Владимир Сергеевич спросил его об одном из таких оборотов — в чем его смысл, — Борька любезно ответил: