Будни

Но нынешний день наскучил мне и нищенством улова, и душевной пустотой; долгое, настороженное сидение без клева усиливает бесцельность существования. К тому же заныла спина, затекли ноги, и я решил переждать на берегу те два-три часа, когда неопределенность этой белой ночи сменится белым днем, — очнется от сонной одури природа, очнусь и я.

Вытащив тяжелые якоря, увязшие в глинистом дне, — лодку поволокло вниз по течению, — я с усилием развернул ее веслами поперек реки и подгреб к берегу.

Приятно было ступить на крепко слежавшийся влажный песок, ощутить под ногами земную твердь и распрямить изломанное неподвижностью тело.

Спешить, торопиться некуда было. Все вокруг принадлежало мне, а я был естественной частью того, что меня окружало. Я не был чужим, лишним здесь, как случалось бывать среди людей, ничто не обижало меня вокруг, не вызывало моей зависти или раздражения. Ровный, тихий, как шепот, свет угасающей белой ночи ничему не придавал выдающегося значения, ничего не подчеркивал, никого не выделял. Этот песчаный берег, окруженный раскидистым ольшаником, сосны и ели позади него, добродушное бормотание реки — все было преисполнено такой благожелательности ко мне, что вызывало ответную доверчивость. Я был равен тому, что видел, и равен самому себе.

Отойдя от воды, я растянулся на сухом песке, подгребя его под плечи, как подушку. Думал, что подремлю, и затягивало в сон, но желание насладиться покоем, не проспать его, владело мной.

Я лежал с закрытыми глазами. Тишина, окружавшая меня, была не похожа на комнатную: хотя и здесь ничто не достигало сейчас до моего слуха, но в комнате ночная тишь маленькая, неживая, насильственно созданная, — в комнате человек окружен немым, мертвым барахлом, — а здесь, на берегу, молчание было распахнуто настежь, живое, огромное, его можно было услышать, я сам соучастник этой тишины, могу нарушить ее, мне есть с кем перемолвиться здесь, и я лишь не знаю того языка, который пригоден для этого. Лежа навзничь на песке, я всем телом принимал безмолвные сигналы окружающего пространства, — ко мне обращались, я включен в сеть, слава богу, городу не удалось выбить из меня проводимость.

— Радикулит вы себе обеспечили! — чей-то сильный голос раздался подле меня.

Значит, все-таки я заснул. И действительно озяб.

Рослый бородатый мужик перетаскивал рюкзак на берег, его лодка уткнулась носом рядом с моей. Он вытряхнул рыбу из своего садка на песок у самой воды.

— Уху будем варить. Соорудите костерок, а я пока почищу эту дрянь. Вы-то хорошо обрыбились?

— Да нет, у меня такая же мелкота, как и у вас.

— А почему место не меняли?

— Глядел на вас — вы не меняете, ну и я сидел.

— Это мы любим, — засмеялся бородач. — Не иметь собственного мнения: как все, так и я… Вон еще один подгребает, тоже, наверно, кошке наловил, глядя на нас…

Третья лодка вонзилась в песок неподалеку. Из нее легко шагнул человек в ярко-желтой рыбацкой резиновой робе — я уже встречал его в нашем поселке и на реке. Кажется, он был сыном или племянником известного в городе психиатра, жил летом на его даче, а чем занимался сам, этого я не знал. Он издали вежливо поздоровался, но желания присоединиться к нам не обнаружил. Вынув из лодки двуручный спиннинг, умело забросил блесну и прислонил удилище к одной из рогатин, воткнутых в песок у самой воды, — их тут было понатыкано с десяток. Затем он достал из лодки еще два спиннинга и, продолжая возиться со своими снастями, не собирался, видимо, отдыхать.

Бородач покосился в его сторону, близоруко всмотрелся и спросил меня странно угрюмым тоном:

— Знакомы с парнем?

— Да нет, шапочно.

Отдав ему мой садок с чахлым уловом, я пошел за топливом.

Мелкий сушняк был раскидан по берегу — ломаный пересохший камыш, еловый лапник, занесенный сюда ветром, но это могло сгодиться на разжог, на краткое яркое пламя, а нам нужен был долгий деловитый костер, на котором и уха кипела бы, не выплескиваясь, и посидеть подле ровного огня можно было часа два до рассвета.

Продравшись в густой ольшаник, я вырубил два длинных сухостойных хлыста и поволок их по песку к берегу; понатаскал еще замшелые отжившие сучья. Самое главное — уложить сердцевину кострища: когда огонь схватится и выжрет мелкое топливо, займутся и толстые хлысты, они будут гореть медленно и жарко, не давая высокого пламени, сидеть подле такого костра — наслаждение. Предвкушая его, я хлопотал, приминал и расправлял, как прическу на моднице, все, что было натаскано мной.

А бородач распотрошил наш улов, нарезал луковицу и картошку. Мы делали свое дело молча. Воткнув в песок две рогатины, я примерил к ним палку для казана: припасы для ухи и посуда были у бородача, я ничего не прихватил с собой, кроме бутербродов.

Он осмотрел мою работу, подвесил казан, но, когда я вынул из кармана спички и наклонился над ворохом сухого камыша, бородач сказал:

— Погодите. Сперва познакомимся. Обменяемся, как говорится, анкетными данными. Поскольку я помоложе — представлюсь. Балабин Анатолий Кузьмич. Сорок девять лет. Образование юридическое. Женат. Умеренно пьющий в свободное от работы время.