Будни

Вынув из кармана куртки плоскую бутылку коньяка и две пластмассовые стопки, он вонзил их в песок.

Я ответил ему, отрекомендовавшись учителем литературы.

— Вот теперь поджигайте, — велел Балабин.

Он быстро дошел до своей лодки, достал большой кусок брезента и, вернувшись, расстелил его на песке поблизости от уже трещавшего костра.

— Располагайтесь. Будем как дома. Точнее — лучше, чем дома. Это у вас что? Бутерброды? Начнем с них.

Голос у него был категорический, не рассчитанный на возражения. Наполнив коньяком стопки, он протянул одну мне и чокнулся:

— Будем здоровы.

Бутылка была початой — вероятно, сидя в лодке, он уже прикладывался к ней. Лицо его, дотоле торопливо-напряженное, расслабилось, оно словно выглянуло из бороды, как из кустов: показались хоть и усталые, но молодые глаза, обнаружилась симпатичная курносость и пухлые обидчивые губы, — в общем, я его мысленно побрил, и он помолодел.

Балабин прилег на бок, глядя в костер.

От пламени, сосредоточенного подле нас, белая ночь потускнела, небо не стало темным, но его сил хватало лишь для того, чтобы скромно освещать себя робким дежурным светом.

Толстые ольховые хлысты еще не запылали, но искры уже плясали по ним. Я повернул их, они густо задымили.

— Чудна́я штука! — сказал Балабин. — Запах дыма отвратителен в квартире, а тут нюхаешь его с удовольствием… А знаете почему? Всякая городская дрянь, растворенная озоном, кажется менее значительной. Была б моя воля, остался бы я тут навечно. Все, что нужно душе человеческой, здесь имеется…

— Рыбалка-то, положим, с каждым годом хужеет, — лениво сказал я.

Огонь костра завораживал и меня.

— А вы давно тут ловите?

— Двадцать пять лет. Лещи брали по три кило штука. Плотва крупная, угри попадались. Вода в этой реке была в устье такая чистая, что ею можно было аккумуляторы доливать.

— Обычная штука, — сказал Балабин. — Где люди, там и гадость. Вам, конечно, как педагогу, эта мысль чужда?

— Дело не в моей профессии. Просто я не люблю обобщений.

— А как же без них-то? Без них у нас не проживешь. Первейшее дело — суметь обобщить наблюдаемое явление. Вот вы, например, — извините, что повторяю, — постарше меня будете. Следовательно, прошли через ту эпоху, когда частные явления вообще не рассматривались: скажем, судьба отдельной личности. Она особой роли не играла, она обобщалась социально. То есть вопрос ставился так: не «кто ты таков, голубчик?», а «из каких ты голубчиков происходишь?». Неверно я рассуждаю, товарищ педагог?

— По-всякому бывало, — ответил я.

— Я про закономерность толкую, — сказал Балабин. — А по-всякому бывало и при царе Горохе…

Кажется, он был недоволен мной, моими уклончивыми, ленивыми ответами, а может, я и просто показался ему ограниченным стариком. Своего раздражения Балабин не скрывал, оно возникло внезапно. Он поднялся, пошуровал костер, хотя его совершенно не нужно было шуровать — уха уже кипела. Помешав ее длинной деревянной ложкой, Балабин ворчливо спросил:

— Как насчет перца? Перец переносите? Язву не нажили?

— Язвы у меня нет.

— А я нажил. Много чего нажил. Ваше поколение поздоровее было.

Раздражать его еще более мне не хотелось, но я все-таки сказал:

— С чего ж оно могло быть здоровее? С войны, что ли?

— О войне речи нет. Там полегли без разбора, она не сортировала, кто да кто…

Он выловил ложкой ломтик картошки из ухи, попробовал его зубами. Потом шагнул в сторону, к бутылке, налил стопки и, уже не чокаясь, сказал вроде бы даже не мне, а себе:

— Помянем моего отца.

Я спросил:

— Погиб на фронте?

— Вернулся слепой. С тоски умер. Зашибал крепко.

Уха была готова, мы сняли казан с перекладины, я только помогал Балабину, а он действовал сноровисто: налил в алюминиевые миски уху, нарезал хлеб, кусок шпига, все это расставил и разложил на брезенте.

Огонь уже выгрыз середину длинных ольховин, я споловинил их и подтянул в центр костра, в самый его жар, они тотчас вспыхнули. С реки тянуло ночной сыростью, но мы были отгорожены от нее живым теплом огня.

— Ну, как ушица? — спросил Балабин.

— Отличная.

— Не пересолил?

Его хмурое бородатое лицо подобрело, уху он хлебал с аппетитом, держа миску на скрещенных ногах.

— А насчет поколений вы не обижайтесь. Может, я неправильно высказался. Моя работа не способствует точным выводам: она однобокая, слишком много человеческой дряни приходится наблюдать. — Он внезапно улыбнулся. — Мы с вами, в сущности, смежники. Специальности у нас смежные: ваша продукция попадает ко мне. Не вся, конечно, а бракованная…

Я не сразу сообразил, о какой смежности идет речь. Он заметил мое недоумение.

— Сейчас подскажу. Я следователь прокуратуры. А подсудимые — ваши ученики: кончали когда-то школу или даже еще учатся в школе. Это, конечно, если говорить в общем виде. Так сказать, образовательный ценз преступников значительно повысился по сравнению с тыща девятьсот тринадцатым годом… По телевизору показывали, как темный, глупый мужик отвинчивал гайки со шпал на грузила для рыбалки…

— Это рассказ Чехова «Злоумышленник», — ввернул я.