Будни

Нисколько не удивительно, когда подлый человек поступает мерзко. Никакой внезапности в этом нет: он действует согласно своему характеру. Его поведение предсказуемо и потому не слишком оскорбительно для окружающих.

Поразительно и оскорбительно иное.

Люди, о которых ты думал хорошо, — и они действительно порядочные люди в обычных обстоятельствах жизни — внезапно поступают мерзко.

В определенных предлагаемых обстоятельствах они действуют, как актеры по системе Станиславского, — они перевоплощаются в негодяев.

Наблюдая это, я ловил себя на том, что рассматривал и слушал их, как артистов, исполняющих свою роль: кто-то переигрывал, а кто-то бубнил текст без всякого выражения. Рука бездарного режиссера угадывалась всегда. Он не только бездарен, но ему еще и совершенно наплевать, верят ли зрители в его постановку или не верят.

Мизансцены рвотно одинаковы, да и текст навяз в ушах.

* * *

Следователи, оставляя свою профессию, чаще всего уходят в адвокатуру.

Я спросил у одного из них, бывшего очень дельного и честного следователя: не изменилось ли его отношение к преступнику от этой перемены профессии?

Не знаю, насколько искренно, но он ответил так:

— Ничуть не изменилось. Меня учили как юриста, что в работе следователя должны сочетаться три позиции: прокурора, адвоката и судьи. Ведя расследование дела, он обязан соединить в себе эти три точки зрения: быть прокурором, то есть доказывать вину преступника; быть адвокатом, то есть искать ошибки и неточности в доказательствах прокурора, сомневаться в его доказательствах; и, наконец, становиться в позицию судьи, то есть внутренне решать для себя, какой меры наказания достоин преступник.

Я сказал этому бывшему следователю, а ныне адвокату, что, вероятно, лабораторно, в чистом виде он прав, но на практике вряд ли существуют подобные следователи. Если бы они имели возможность и желание соблюдать все эти три условия, то не убегали бы в адвокатуру. Да и недаром же следователи так не любят адвокатов; возможно, потому, что в следовательской работе труднее всего занимать адвокатскую позицию.

И вот тут-то парадокс — не любят, а уходят именно в адвокатуру. Думаю, потому, что точно знают: адвокат, во-первых, независим, во-вторых, хорошо зарабатывает. А следователь, как правило, за десять-двенадцать лет изнашивается — это мне многие из них говорили. Для износа десяток причин, но, пожалуй, главные: слишком много дел, не дают достаточного времени для тщательного расследования, да еще и всяческое давление, не позволяющее соблюдать ни свою точку зрения, ни закон. Устают от этого, рождается равнодушие, безразличие, характерное при отсутствии независимости.

* * *

Вот какой у меня получился разговор с женщиной-химиком, кандидатом наук, преуспевающей москвичкой.

Сидели мы у меня дома — она и ее муж, художник.

Он в разговоре не участвовал, продолжал закусывать и бесконтрольно наливать «пшеничную» из восьмисотграммовой бутылки в свою стограммовую стопку. На вид он был здоровущий бугай, однако жена-химик, очевидно, хорошо знала его норму и потому уже несколько раз делала ему различные светофорные глаза, чтобы он остановился.

А разговор вспыхнул вот как.

Не помню уж, с чего началось, по какому поводу она походя произнесла:

— Ну, бедных людей у нас вообще теперь нет. Все живут хорошо.

Я спросил:

— Вы думаете, что на пенсию в шестьдесят рублей можно жить хорошо?

— Живут. Никто не голодает.

Она снова погрозила мужу глазами, а он положил руку на ее колено и посоветовал мне, улыбаясь:

— Вы с ней не спорьте. Она у меня очень умная.

Я сказал, что человек, получающий шестьдесят рублей в месяц, для того чтобы свести концы с концами, должен…

Она перебила меня:

— Но он же не голодает!

— А почему у вас такая странная мера жизненного благополучия — не голодает? Ведь человеку еще нужно обновить хоть изредка свою одежду, обувь. Уплатить за квартиру, за газ, за свет. Скажем, в театр пойти он уже не может. Да и купить какую-либо вкусную еду, фрукты ему уже не по карману…

— А ничего этого ему не нужно, — убежденно сказала она. — Уверяю вас, он совершенно удовлетворен тем, что у него есть. Когда мы с Федором жили еще в коммунальной квартире, рядом жила старуха-пенсионерка, она получала пятьдесят рублей. И ей на все хватало. Уверяю вас, она была совершенно довольна.

Я продолжал возражать, но доводы мои были неубедительны, мелки — глупо было спорить на этом низком и презрительном уровне, и я испытывал раздражение против этой семейной пары моих гостей, раздражение, возникшее внезапно, потому что до этого спора они оба были мне симпатичны, а сейчас вдруг мне стала неприятна туго натянутая, блестящая, румяная молодая кожа на скулах и щеках округлого лица женщины-химика, ее голые до плеч упитанные руки; а супруг ее, такого крупного размера, что под ним поскрипывал стул, закусывал беспечно и с видимым удовольствием вливал в себя стопки «пшеничной».