Будни

И звучит это вполне успокоительно: дескать, напрасно вы, гражданин, кипятитесь, напрасно, дорогой товарищ, негодуете и даже злобствуете — правда все равно себя окажет.

И она действительно оказывает себя; если рассуждать исторически, то почти всегда. Так-то оно так, но случается это, когда человека, которому она более всего необходима, жизненно необходима, уже давно нет в живых. Или он до такой степени измучен, что ему уже все ни к чему.

* * *

Собрались в дождливую погоду в санатории человек десять: ученые, писатели, композиторы, кинематографисты. От скуки затеяли нехитрую игру-эксперимент: предположили, что каждый из нас внезапно получил колдовскую возможность передвигаться во времени — в грядущее и в былое, в любые годы любого века. На листочке бумаги, не показывая друг другу, мы записали, в каком именно времени нам хотелось бы сейчас очутиться. И оказалось, все мы, десятеро, совершенно различные по возрасту, образованию, нравственному уровню, выразили единое стремление — перенестись в прошлое, в минувшие века, более всего в Россию девятнадцатого века.

Я рассказал об этом Анне Андреевне Ахматовой. Спросил, не может ли она попытаться объяснить это странное единство — почему никто не пожелал перенестись, заглянуть в будущее?

Она ответила легко, тотчас, словно играла в эту игру неоднократно:

— Будущее страшит нас: все мы можем превратиться в пыль.

* * *

Завуч вечерней школы обратилась к учителю:

— Я смотрела журнал вашей группы, у вас там трое учеников без оценок.

— Не беспокойтесь, Анна Ивановна: в четверти нарисуем.

Этот учитель, невесело улыбаясь, поделился со мной:

— У нас в школе, в сущности, двухбалльная система оценок. Пятерок и двоек мы никому не ставим. Ученику, который открывает рот на уроке, — тому четверка. А кто совсем молчит — три.

* * *

Тихоатлантическая сельдь.

Так написано в рыбном магазине. И не сразу заметишь ошибку: товаровед создал гибрид из двух мировых водоемов — Тихого и Атлантического.

* * *

В интеллигентской среде довольно широко распространено оправдывающее суждение о каком-либо малопривлекательном человеке:

— Ну, что вы хотите? Надо принимать его таким, каков он есть.

А мне, например, совершенно неохота принимать его именно таким, каков он есть! Самоуверенное, самолюбующееся хамло́, завистник, ни одного искренне доброго слова о друзьях, да еще рядится в свитер тираноборца — почему я обязан принимать его таким? Даром он мне не нужен!

А еще иногда уговаривают так:

— Нас, нашего поколения, осталось мало, надо держаться друг друга.

Не стоит, по-моему, идеализировать наше поколение. Дряни хватало. Да и какое же возможно единомыслие только на основе одинаковых паспортных данных?

* * *

Нынешней весной в поселке два самоубийства — два алкоголика повесились.

Я спросил у одной из вдов: как же это произошло с ее мужем?

Она ответила:

— Вино заставило.

Эту фразу — «Вино заставило» — здесь произносят обыденно, как неизбежный зов потусторонней силы.

Она рассказала, что муж ее пил давно, мучил семью, его уже гнали из дома, он продолжал свое. А тут вдруг сутки провел трезво, лег спать трезвый, в чистом исподнем. Перед сном сказал ей:

— Завтра я от вас уйду.

Под утро она услышала, что он поднялся, пошел к дверям.

Спросила:

— Ты куда?

Он ответил:

— В туалет.

Подремав совсем немножко, она открыла глаза — его все нет.

— Я подумала, чего это он там так долго сидит в туалете. Пошла проверить, а он — висит.

Второй мужик ушел из жизни иначе. С утра долго клянчил у жены два рубля на опохмелку. Ходил следом, ныл, приставал. Она не дала.

— Ах так! Ну, ты у меня попляшешь… — вызверился и убежал в сарай.

Там назло жене и повесился. И она мне тоже сказала:

— Вино заставило.

Врачи-психиатры говорили мне: суицидальные мысли преследуют алкоголиков. А если перевести это с медицинского на русский — пьяницы, алкоголики кончают жизнь самоубийством весьма нередко.

* * *

Вчера зашел ко мне мой сосед, бывший фельдъегерь. Я колол дрова. Мы сели на чураки, закурили.

В его беседах со мной иногда мелькает обращение «ты», осторожно мелькает, прощупывая чувство равенства. А я, свободно «тыкающий» множеству соседей, впрочем, так же, как они мне, с Василием Семеновичем не могу переступить эту грань и продолжаю говорить ему «вы».

Сперва мы побеседовали об урожае нынешнего года. Вел беседу, как всегда, Василий Семенович. Он сообщил мне благополучные сведения из программы «Время».

А затем вдруг сказал:

— Все-таки я не согласен, что Маяковскому поставили памятник. Как же это так? Коммунист застрелился, покончил свою жизнь самоубийством, а ему памятник?

В ответ я, как всегда в общении с этим фельдъегерем, мгновенно и непроизвольно погружаюсь на дно человеческого уровня.

Я говорю ему:

— Маяковский был беспартийным.

— Как же беспартийный, когда он состоял. Я сам читал, сейчас не помню где. Но точно. И как же это так, взять и застрелиться, лишить себя жизни, когда человек должен бороться, должен отстаивать свои идеи до победы… Нет, с памятником я не согласен, не надо было ему ставить, раз он не выдержал борьбы…