Будни «Чёрной орхидеи» (СИ)

На людях она себе подобного не позволяла. Однажды услышав высказывание, гласившее, что никто не должен видеть слёзы леди, она прониклась и в дальнейшем следовала данному утверждению.

Льюис видел слёзы на глазах матери только дважды.

В тот день, когда попал домой в сопровождении полицейских.

И в тот, когда специалисты сумели частично снять с его психики блок, заставив открыть рот и произнести несколько слов. Тогда он и сам поразился тому, насколько неестественно прозвучал голос. Ломано, хрипло, сорвано. Как будто и не его вовсе, а чужой. Словно одна личность умерла, а вторая пробудилась. Она же теперь и разговаривает, окончательно утверждая свои права на это тело.

Поводов для слёз в жизни Адель Мэрт было гораздо больше, чем для улыбок.

В представлении окружающих она была железной леди, уверенно ведущей как свой бизнес, так и хозяйство, управляясь одновременно с огромным количеством дел, старающейся из всех сил, чтобы поставить на ноги единственного сына. Она не разрывалась на несколько частей, умудрялась находить компромисс между карьерой и семьёй.

Никто не видел её слабостей.

Но они-то однозначно были.

Самая главная из них носила имя Льюис – Адель, впрочем, предпочитала называть сына «Луи» – и продолжала пестовать в себе множество страхов, накрепко связанных с событиями десятилетней давности.

Он был потрясающе несчастен, что, несомненно, не оставалось для Адель незамеченным. Она улыбалась и согласно кивала, делая вид, что принимает на веру слова сына, утверждающего, будто в его состоянии появилась положительная динамика. В реальности Адель всё понимала и знала, что он продолжает топтаться на месте, избегая общения и перманентно ненавидя людей. Боясь. Видя в них исключительно источник опасности и боли.

Льюису хотелось видеть Адель счастливой, но пока единственное, на что его хватало, так это на ложь. Бесконечную ложь, которую она продолжала видеть, а он перестал отличать от правды.

Перечитав очередную запись в дневнике, Льюис посчитал её излишне откровенной и поспешил избавиться от этого проявления истинных чувств. Вырвал листочек и предал его огню за пределами общежития, чтобы никто не видел.

Взамен записи-признания на разлинованных страницах появилась отвлечённая заметка, не имеющая особого смысла. Льюис успокоился и вновь начал делать вид, будто плевать хотел на всё происходящее вокруг.

Тридцатого октября он к ежедневнику не прикасался вообще, вновь показательно оставив его лежать на столе, чтобы Рекс ознакомился с последней записью и немного притушил свою бурную деятельность, от которой Льюиса подташнивало.

Рекс намёка не понял, более того ещё сильнее взбесил соседа своим поведением. Он не только прочитал, но и позволил себе написать несколько слов в ответ.

Льюис, открыв ежедневник, в первое мгновение обомлел, поскольку ничего подобного не ожидал. Всё-таки это был личный дневник, а не сетевой, рассчитанный на ведение дискуссий с читателем знакомым или незнакомым.

Рекс считал иначе.

Вообще-то Льюис частично понимал его. В жизни Рекса вечер был важным. Один дебют на сцене с неудачниками от искусства чего стоил…

Но всё равно восторгов не разделял и в группу поддержки записываться не собирался.

Дебютант отчего-то решил, что Льюису необходимо показаться на этом мероприятии, о чём и заявил в послании, дополнив это замечание ироничной ремаркой «Иногда мне кажется, что скоро ты пустишь корни в эту кровать».

Коробку, лежавшую на постели Льюиса, он тоже видел, потому отделаться словами об отсутствии карнавального костюма не получилось.

– Я просто не хочу идти туда. И не пойду, – произнёс Льюис. – Никто меня не заставит.

– Никто, если это чудное слово подразумевало меня, и не собирается заставлять, – усмехнулся Рекс. – Моё дело – предложить. Окончательное решение ты волен принимать самостоятельно.

– Я его уже принял.

– Что было в той коробке?

Рекс резко сменил тему, подтверждая недавние слова.

Он действительно не собирался ходить здесь на цыпочках, умоляя Льюиса удостоить праздник вниманием, потому что в противном случае, не увидев в своих рядах царственной особы, все загрустят и не смогут радоваться в полную силу.

Льюис знал, что одноклассникам будет хорошо без него, а с ним – только хуже, вот и не дёргался лишний раз.

– Не знаю. Я её пока не открывал.

– А что должно было быть?

– Карнавальный костюм, – неохотно признался Льюис. – Подарок от Адель.

– А…

– Предположив, что это моя мать, ты не ошибёшься. Каждый год она презентует мне очередной костюм, надеясь, что я обязательно схожу на этот вечер.

– Но ты не ходишь.

– Нет.

– И даже не открываешь коробку?

– Открываю. Летом. Когда выезжаю из общежития.

Льюис отвернулся от стены, чтобы иметь возможность смотреть на собеседника.

Это был едва ли не единичный случай в его практике. Обычно он старался отвести взгляд, чтобы не раздражать и не провоцировать лишний раз. От звуков чужого голоса, особенно, если тот звучал непривычно громко, Льюис вздрагивал.