Будни «Чёрной орхидеи» (СИ)

Рендалл ненавидел себя за эту слабость, но всё равно не смог удержаться и ответил на прикосновение Терренса жестом ещё более откровенным, не став прикрываться лживыми воплями о том, что ему наплевать, не интересует и не интересовало никогда.

– Хочешь меня себе подчинить? – спросил Терренс.

Судя по всему, был осведомлён о значениях определённых поцелуев.

– Может быть, – заметил Рендалл.

– Любишь властвовать?

– А кто не любит?

– Твоя правда. – Терренс замолчал, но вскоре продолжил. – А, знаешь, может быть, у тебя что-то и получится.

– Почему?

– Потому что последние полчаса, проведённые нами за болтовнёй, я думаю только о том, как сильно хочу тебя поцеловать, и о том, как сильно пожалею, если этого не сделаю.

Времени на ироничный и крайне остроумный ответ Рендаллу не дали.

Терренс поцеловал его.

А потом ещё и ещё раз, не останавливаясь на одном мимолётном касании.

Изначально он, как потом сам признался, думал ограничиться именно этим лёгким, почти детским поцелуем, прижавшись на мгновение и сразу отстранившись, чтобы не усугублять ситуацию.

Он был уверен, что Рендалл его оттолкнёт и попробует вырваться ещё раньше, на стадии заявления об интересе к парням, максимум – после ладони, погладившей лицо. Рендалл пустил под откос все планы, превратив связные мысли в непонятное нечто и заставив окончательно разделаться с сомнениями.

Терренс – Рендалл делал такие выводы, опираясь на его откровенные признания, – думал, что поцелуй их будет нежным, сдержанным и неловким.

Но Рендалл целовался умело, потрясающе, страстно, так горячо – почти обжигающе. И здесь уже никакие сторонние трактовки не требовались, чтобы понять истинную суть, общий посыл, звучавший не тихим шёпотом, как мимолётное прикосновение губ к запястью, а пошлым стоном, отчаянным криком, именем, произнесённым на пике удовольствия и навсегда врезавшимся в память.

Ответные действия явно не были дебютом в сфере поцелуев, хотя, стоило признать, что опыта Рендалл набрался на девушках.

Терренс и был, и оставался его единственным мужчиной.

Они оказались в одной постели уже через две недели после того, как впервые столкнулись под дождём.

И тогда Терренс, стягивая с Рендалла одежду, одержимо целовал шею, оставляя на ней яркие следы, расцветающие на светлой коже алыми маками. Терренсу хотелось касаться её, не прерываясь ни на секунду, не оставляя живого места.

Рендалл просил действовать осторожнее, напоминая о том, что они не в академии, где можно скрыть шею платком, и никто слова лишнего не скажет, а вот родители явно не оценят откровений, где и при каких условиях его так разукрасили.

– Мой хороший мальчик, – смеялся Терренс, становясь чуть более сдержанным в плане выражения своих чувств и желаний, но страсти его, пожалуй, хватило бы на десятерых.

Они убегали от окружающих.

Рендалл напропалую лгал родителям относительно того, где будет ночевать. Терренс обманывал своих родителей и брата, придумывая миллион отговорок для того, чтобы не возвращаться домой и спокойно выбираться за пределы города.

При этом Рендалл не особо приукрашивал события, понимая, что чем виртуознее ложь, тем сложнее будет оправдываться, когда всё это превратится в тугой клубок сомнений и обмотает его паутиной лжи с ног до головы.

Но и правду никогда не говорил.

Они останавливались в отелях, снимая разные номера, но проводя ночи в одном, с упоением изучая тела друг друга, и с каждым разом только сильнее убеждаясь в том, что нет для каждого из них любовника идеальнее, чем тот, который находится рядом сейчас, в эту самую минуту.

Терренс обожал смотреть на Рендалла, лежавшего на кровати без одежды и лишь слегка укрытого одеялом. Растрёпанные волосы, губы припухшие, более яркие, нежели обычно, почти алые от прилившей к ним крови, обнажённая спина, руки, обнимающие подушку.

В такие моменты нестерпимо хотелось Рендалла смутить.

Терренс курил, небрежно стряхивая пепел, а потом тянулся, целовал Рендалла в плечо, подбирался ближе, прихватывал зубами место между плечом и шеей, зализывал следы укусов, спускался поцелуями по спине, вдоль позвоночника, возвращался на исходную позицию и шептал что-нибудь пошлое на ухо. Или не пошлое, а запредельно нежное.

Терренс влюбился.

Влюбился отчаянно и безумно, как никогда прежде. В сравнении с этими чувствами всё, что он когда-либо испытывал, бледнело, меркло и не имело, ровным счётом никакого значения.

Рендалл был его восхитительно желанной сладостью в яркой блестящей упаковке и дозой, разложенной на стеклянной столешнице, его сахаром и кокаином – не важно, чем, главное, что зависимость росла с каждым днём всё сильнее, и он не мог отказаться от этого чувства, поглощающего стремительно, не оставляющего шансов на сопротивление.

Они занимались любовью так часто, как только могли себе это позволить. Терренс, обычно придерживавшийся принципиальной позиции относительно ролей в постели, внезапно поймал себя на мысли о том, что реверс, в принципе, не так уж и плох… В итоге, ему понравилось. Ему вообще всё нравилось из того, что он делал с Рендаллом, и того, что Рендалл делал с ним.