Будущее ностальгии

В «Белом» Европа соблазняет и опустошает, оставаясь темной зоной вожделения, которая ведет за собой сюжет всего фильма. Несчастный польский парикмахер, победитель множества международных парикмахерских конкурсов, меняет свою профессию. Заключив сделку с дьяволом, он незаконно пересекает границу с Польшей и в конце концов становится успешным предпринимателем с новой измененной внешностью, напоминающей облик одного из второстепенных персонажей в третьей части фильма «Крестный отец». Чтобы заманить ничего не подозревающую французскую красотку на дикий Восток, он инсценирует свою собственную смерть, делая ее единственным наследником его нового богатства. С вновь обретенной смелостью он совершает свою изощренную месть: страстно занимается с ней любовью, а затем подставляет ее, выдавая за свою убийцу. Конец фильма странным образом повторяет начало; в финале киноленты жестокую Европу, идеальную французскую девушку, отправляют даже не в польский Дворец правосудия, а прямо в тюрьму. Она выглядит как красивая тень, обрамленная решеткой в ярко светящемся окне. Польский герой не хочет обладать своим идеалом; он предпочитает поклоняться ей издалека, когда она оказывается изолированной в тюремном застенке на его родной земле.

Фильм наполнен умышленной и косвенной иронией. Кесьлевский был воспринят как один из самых успешных европейских авторов, режиссер, вернувший в европейское кино глубину и смелость его ранней поры, несколько вымученный романтизм и выразительную кинематографическую красоту, схваченную с помощью ручной камеры, которая была камертоном минувшей эпохи во французском кинематографе. Вышло так, что французскому кинематографу был нужен режиссер-поляк, чтобы напомнить о его былой славе.

Граница — не просто нечто внешнее; она была интернализована как на Востоке, так и на Западе и прочерчивалась заново по линиям несбывшихся ожиданий и ностальгии по общему дому. Граница не должна быть просто маркером разделения; граница — это место встречи. Эксцентричные европейцы и члены клуба городских индивидуалистов мечтали вовсе не о мире без границ или утопии безграничного пространства. Миф о Европе зиждется на трансплантации и переводе, на различиях и диалогах. Любовная интрига с Европой оказалась не просто прегрешением; она, скорее, была неудовлетворенным желанием с далеко идущими культурными последствиями. В странах, где порнография была запрещена законом, эротическое воображение сыграло ключевую роль в эксцентрическом переосмыслении Европы. Для Восточной и Центральной Европы эротизм — в жизни и в искусстве — был формой экзистенциального сопротивления официальной культуре сдержанного социалистического реализма и пуританства советского стиля[613]. Во время советского вторжения в Прагу в 1968 году чешские девушки в коротких юбках и укороченных блузках пытались остановить танки. Лозунг «Занимайтесь любовью, а не войной» имел здесь иное значение. Эротизм был основан на игровом понимании границы, которая предоставляла личное освобождение, в то время как реальная политическая свобода оставалась лишь мечтой. Конец эротики рассматривался здесь вовсе не как банальный кризис среднего возраста, поддающийся лечению с помощью виагры или прозака, а как кризис индивидуального освобождения. Познание эротического начала не было чем-то в духе опытов маркиза де Сада, в смысле достижения абсолютных пределов удовольствия и боли; вместо этого здесь пытались познать «идеологически неверный» партикуляризм, связанный с достижением индивидуального удовольствия от всех видов коллективных дискурсов, которые были задуманы человеческим субъектом в области политических или экономических потребностей. После 1968 года оппозиция реставрируемому советскому коммунизму в Чехословакии выступала за «антиполитику» и создание «параллельных структур» в обществе. Познание эротического начала было частью этой антиполитики; следовательно, это было не что-то аполитичное, а нечто вполне антиполитическое. В этой оппозиционной географии официальная культура Советской России воспринималась как антитеза эротической игры; это воспринималось либо как нечто излишне сентиментальное, либо как нечто излишне политизированное, нечто, слишком мессианское или слишком моралистическое. Европа, напротив, имела эротическую архитектуру: зоны игры на грани фола, некие открытые формы, осваиваемые воображением. Фактическое преодоление границ ознаменовало конец этого антиполитического эротизма; любовный роман был подменен транзакцией, политкорректностью или realpolitik.