Будущее ностальгии

Милан Кундера, моралист эротического воображения, а порой и мизантропичный сторонник гуманистической толерантности, заканчивает свой первый роман, написанный за границей, — «Книгу смеха и забвения» — явно пессимистическим образом Европы, лишенной границ. Завершающая часть книги носит название «Граница», и эта граница является не политической. Роман, написанный в 1970‑е годы, ставит под сомнение «прогрессивное» мировоззрение 1960‑х годов — освобождение от всех конвенций, столь популярное в западноевропейской контркультуре. Роман заканчивается сценой на нудистском пляже, расположенном на идеализированном средиземноморском острове:

«К ним приблизились группки обнаженных людей. Ядвига представила им Яна. Люди хватали его за руки, кланялись ему, называли свои титулы и говорили, что рады с ним познакомиться. Затем принялись обсуждать некоторые темы: температуру воды, лицемерие общества, уродующего душу и тело, красоту острова <…> мужчина с непомерно толстым животом продолжал развивать мысль, что западная цивилизация стоит перед гибелью и что человечество наконец сбросит с себя порабощающее бремя иудео-христианских традиций. Он произносил фразы, которые Ян уже десять раз, двадцать раз, тридцать раз, сто раз, пятьсот раз, тысячу раз слышал, и вскоре стало казаться, что эти несколько метров пляжа не что иное, как университетская аудитория. Мужчина говорил, остальные с интересом слушали его, и их обнаженные фаллосы тупо, печально и безучастно смотрели в желтый песок»[614].

Обнаженные гениталии в эротическом воображении Кундеры имеют собственные глаза; они персонифицированы и сделаны безучастными по отношению к прогрессивной идеологии, которая уничтожила лучшую игру в мире и обрушила стены культурной памяти. Идиллический остров с чувственными нудистами на пляже производит довольно мрачное впечатление. Возможно, не случайно, что женщины-иммигранты у Кундеры никогда не остаются удовлетворенными эротическими встречами с «прогрессивными людьми». (Ревность писателя к его любимым героиням, возможно, тоже сыграла свою роль.) То, что ищет писатель, — это именно познание границы, а не ее уничтожение. Граница, исчезающая на желтом песке, не является освобождением. По сути, этот лишенный границ мир без культурной памяти является зеркальным отражением мира, находящегося в изоляции за железным занавесом. Европа, лишенная границ, ставит под угрозу исчезновения старомодные фантазии маргинальных европейцев.

Политика идентичности: спящая красавица и воюющие короли

В эссе Дубравки Угрешич «Приличные люди о таком не говорят» («Nice People Don't Mention Such Things») Европа, восточная девушка, превращается в спящую красавицу:

«Мой знакомый в Загребе однажды познакомил меня с любовью всей его жизни. Она оказалась тихой, бледной и невысокой женщиной, которая излучала спокойствие:

"Я женюсь на ней, — сказал мой знакомый. — Она бесподобная соня и может спать по двадцать часов в день", — ласково объяснил он.

Теперь они счастливы в браке.

Этот эпизод из реальной жизни может служить предисловием к интерпретации истории любви.

Отметим сразу, что мы имеем в виду любовь Восточной и Западной Европы. И скажем также, что в нашем рассказе Восточная Европа — это сонная, бледная красавица, хотя на данный момент шансов на то, что предполагаемый брак состоится, достаточно мало»[615].

В период существования железного занавеса западный человек обожал свою восточно-европейскую возлюбленную: «ее скромную красоту, ее бедность, ее меланхолию и ее страдания, ее <…> инаковость». Он также любил себя в образе мужественного путешественника и проницательного охотника за добычей «на стороне». Восточная Европа была его «гаремной невольницей»; человек с Запада являлся и посещал ее, но она не могла наносить ответный визит, тем самым освобождая его от взаимности и ответственности. Скромная восточная возлюбленная только укрепляла его брак и его домашнюю жизнь с «преданной супругой, работой и порядком»[616]. Романтика резко изменилась, когда возлюбленная пробудилась ото сна, надела западное платье и начала путешествовать. Более того, она легко маскировалась под западную даму, искусно скрывая свою меланхоличную инаковость. Разочарование наступило не из-за признания непримиримых разногласий, а из-за конфронтации, вызванной обнаружением невероятного сходства.

«И вот, наш человек с Запада чувствует какой-то дискомфорт (а что если Восточная Европа движется сюда, ко мне?), утрату (а где же границы? Будет ли весь мир оставаться прежним?), некоторое презрение (не могли бы они подумать о чем-нибудь более уместном, чем подделываться под нас?), жалость к себе (Они полюбили меня только за то, что я привез им джинсы) <…> И когда он смотрит на снимки стареющих коммуняк на Красной площади, западный человек задает себе вопрос, не было бы лучше, если бы эта стена оставалась там же, где она и была»[617].