Будущее ностальгии

В Советском Союзе работы Кабакова выполнялись в форме альбомов и фрагментарных коллекций советских найденных объектов, в изгнании Кабаков освоил жанр тотальной инсталляции. Парадоксально, что одновременно с падением Советского Союза творчество Ильи Кабакова стало более цельным и всеобъемлющим: оно документирует множество особей, находящихся под угрозой вымирания, от домашней мухи[799] до обыкновенного выжившего — homo soveticus — от утраченных цивилизаций до модернистских утопий. О чем же ностальгирует художник? Как может кто-то обустраивать дом через искусство в то время, когда роль искусства в обществе радикально снижается? О чем его работы: о конкретной этнографии памяти или о глобальных ожиданиях?

Кабаков обладает странным чувством времени. Его произведения скорее опережают миллениум, нежели приближают его. Тотальные инсталляции Кабакова перекликаются с Ноевым ковчегом, только мы никогда не можем быть уверенными, откуда спасается художник — из ада или рая. Будучи полностью адекватными по отношению к языку современного искусства, проекты Кабакова тем не менее дразнят пытающегося интерпретировать их западного зрителя и избегают — измов. Так, его тотальные инсталляции отсылают к корням секулярного искусства или даже дальше, к примитивной созидательной силе как инстинкту выживания — своего рода способ скрыться от паники и страха, одержимости призраками и поиска ускользающих прелестей в дикости повседневной жизни. Однако проект Кабакова одновременно модернистский и офф-модернистский; он исследует периферийные пути современности, чаяния маленького человека и художников-любителей и руины современных утопий.

В 1970‑е и начале 1980‑х годов Илья Кабаков был связан с неофициальным движением московского романтического концептуализма, известного также как НОМА[800]; это объединение было в большей степени не творческой школой, но скорее — субкультурой и образом жизни[801]. В эпоху после хрущевской оттепели, процессов Синявского и Даниэля, введения войск в Чехословакию в 1968 году, культурная жизнь в официальных публикациях и музеях стала более ограниченной. Группа художников, писателей и интеллектуалов создала своего рода параллельную жизнь в серой зоне, в «украденном пространстве», выгаданном между советскими институциями. Стилистически произведения концептуалистов виделись в качестве советской параллели к поп-арту, только вместо эксплуатации культуры рекламы они использовали тривиальные и серые ритуалы повседневной советской жизни — слишком банальные и незначительные, чтобы быть зафиксированными где-то еще, и табуированные, но не по причине их политической взрывоопасности, а по причине их совершенно очевидной обыденности, их слишком большой близости к уровню простого человека. Концептуалисты сводили бок о бок отсылки как к русскому авангарду и социалистическому реализму, так и к любительским поделкам, «плохому искусству» и обывательским коллекциям безделушек[802]. Их художественный язык состоял из советских символов и эмблем, так же как и тривиальных найденных объектов, банальных цитат, слоганов и домашнего мусора. Слово и изображение совместно работали в их творчестве в целях создания зашифрованной идиомы советской культуры.

Впрочем, положение этих художников было весьма отличающимся. Кабаков отмечал, что в России с XIX века искусство играло роль религии, философии и проводника по жизни. «Мы всегда мечтали о создании проектов, которые рассказывали бы все обо всем, — говорит художник. — В 1970‑е мы жили как Робинзон Крузо, исследуя мир через наше искусство». То, что было гибридным эпико-метафизическим романом в XIX столетии, стало концептуальной инсталляцией в 1970‑е. Концептуалисты также продолжили характерную для XX века традицию жизнетворчества как стиля жизни и формы сопротивления, как в художественных коммунах 1920‑х годов (таких, как «Летучий корабль», Дом искусств, которые существовали в Петрограде с 1918 по 1921 год), а также — как неофициальная литературная жизнь 1930‑х годов, когда последняя уцелевшая авангардная группа ОБЭРИУ, ушла в «домашнюю жизнь литературы», занявшись написанием альбомной поэзии, постановкой домашних пьес и чтением стихов лучшим друзьям[803].

Искусство концептуалистов было фрагментарным, но то, что делало его значительным, был контекст кухонных бесед, открытий и диалогов в частном и получастном неофициальном сообществе[804].