Будущее ностальгии

«Слеза есть попытка задержаться, остаться, слиться с городом. Но это против правил. Слеза есть движение вспять, дань будущего прошлому. Или же она есть результат вычитания большего из меньшего: красоты из человека. То же верно и для любви, ибо и любовь больше того, кто любит»[785].

Именно эта сценка, пожалуй, самая ностальгическая во всех сочинениях Бродского — она не о возвращении, а о прощании. Слеза — это возврат, проекция тела в координаты более счастливого времени и пространства, текучий сувенир, который на мгновение воссоединяет уходящего путешественника с городом его мечты. Ностальгическое мгновение не дает надежды на возвращение блудного сына, но дает лишь временное единение с влагой, мимолетное наводнение. Ностальгическая любовь редко бывает взаимной. Слеза — это дар благодарности, взамен которого не ждут ничего.

Отдавая должное ценителям венецианского прошлого, Бродский полушутливо пишет о декадентской мечте о смерти в Венеции. Этот пассаж читаешь почти как инструкцию:

«И я поклялся, что если смогу выбраться из родной империи, то первым делом поеду в Венецию, сниму комнату на первом этаже какого-нибудь палаццо, чтобы волны от проходящих лодок плескали в окно, напишу пару элегий, туша сигареты о сырой каменный пол, буду кашлять и пить и на исходе денег вместо билета на поезд куплю маленький браунинг и не сходя с места вышибу себе мозги, не сумев умереть в Венеции от естественных причин»[786].

Бродский умер не в Венеции. Он умер во сне в своей квартире в Нью-Йорке от естественных причин, не оставив завещания — только стихи. Сразу после его смерти «последний дом» поэта, место его предстоящего захоронения, стало спорной территорией. «Ни страны, ни погоста не хочу выбирать. На Васильевский остров я приду умирать», — писал Бродский, находясь еще в Ленинграде, в одном из своих ранних стихотворений, которые, как представляется, предвосхищают его изгнание и раннюю смерть. Мэр Петербурга Анатолий Собчак, встречавшийся с Бродским в Нью-Йорке, предложил семье Бродского похоронить поэта в недавно переименованном городе. Но должно ли тело поэта быть возвращено вопреки его воле в город, который он любил, но куда решил не возвращаться? Более того, в другом стихотворении Бродский писал, что хотел бы упокоиться в лесах Западного Массачусетса. Он также говорил о декадентской смерти в Венеции. Так или иначе, смерть поэта с особой остротой подняла вопрос о его так и не состоявшемся возвращении в Россию.

«Россия — цепкая страна: сколько бы ты ни вырывался, она держит тебя до последнего», — пишет Татьяна Толстая в своем тексте по случаю смерти Бродского в «Нью-Йорк Таймс»[787]. В эссе, вспоминая разговор с Бродским, Толстая придумывает разные сценарии его возвращения: Бродский возвращается с наклеенными усами или, что еще лучше, на белом коне, в солженицынском стиле, нобелевским лауреатом, возвращающимся к своим искушенным читателям. То, что осталось за пределами множества статей, содержащих рассуждения о невозвращенчестве Бродского, — это реальные обстоятельства его отъезда и необратимость его изгнания. В свое время в 1980‑е годы Бродский обратился к советскому правительству с просьбой о временной визе для приезда на похороны родителей. Разрешение было отклонено. Таким образом, даже после перестройки он продолжал думать о своем возвращении как о ночном кошмаре. В одной из версий этой истории Бродский так описывал недавний сон другу: он садится на самолет, скажем, в Японию, и в середине полета самолет должен сделать вынужденную посадку в Москве или Ленинграде. Как ни странно, это даже не его личный кошмар, а описание сюжета фильма «Белые ночи» Михаила Барышникова, снятого в 1984 году[788]. Говорят, что за год до смерти у Бродского видели письмо, отправленное ему из России, — письмо полное антисемитских угроз. Бродский цитирует его в беседе с Соломоном Волковым: «Я вам сейчас просто прочту две строчки из письма, полученного мною сегодня по почте из Москвы. Вот они: "Жид недобитый! Будь ты проклят!" Все»[789]. Дубравка Угрешич рассказывает об аналогичной беседе с Бродским. Судя по всему, он носил с собой это оскорбительное письмо как противоядие от ностальгии. Бродский, неожиданным образом, ощутил близость с русско-еврейскими иммигрантами рубежа веков, жертвами антисемитизма, для которых пути назад не было[790].