Будущее ностальгии

Каждая квартирная коллекция представляет собой фрагментарную биографию жителя и отображение коллективной памяти. Коллекции формируют основу для возникновения ощущения близости. Эта манера создавать дом вдали от дома напоминает мне старомодные советские интерьеры, где каждый объект имел ауру уникальности — будь то чудесным образом уцелевшая бабушкина старинная статуэтка или морская ракушка, найденная на пляже незабвенного черноморского курорта летом 1968 года. Для поколения людей, родившихся до или сразу после Второй мировой войны, ценные вещи часто были редкостью и чем-то очень трудно доступным; в прежние времена их можно было экспроприировать, но их никогда не удаляли добровольно. В случае иммигранта пословица «мой дом — моя крепость» не вполне применима; скорее, она должна звучать как «мой дом — мой музей». На своей кухонной полке Лариса Ф. собрала яркие значки из Метрополитен-музея, которые она сохранила от своих частых походов туда. Лариса регулярно водит своих учеников в «Мет», «потому что это помогает им расширить горизонты познания и показывает им, что есть целый мир, существующий за пределами Квинса». Красочные музейные значки, самые дешевые из найденных объектов, которые предлагает музей, оживляют кухню, а также напоминают советскую практику украшения комнат в коммунальных квартирах плакатами из Эрмитажа. Так, эстетические и обыденные практики обживания пространства и сохранения воспоминаний тесно связаны между собой.

Американская культура одноразовых предметов оказалась наименее понятной для иммигрантов с Востока; она воплощала их желания и страхи: роскошь потребителя, с одной стороны, и чувство скоротечности, вечный водоворот перемен, который остро напоминал им о собственном изгнании — с другой. Поэтому в своих коллекциях сувениров многие иммигранты сохраняют своеобразное «криптосоветское» отношение к предмету, даже когда сам предмет и его контекст зримо отличаются друг от друга. Несколько человек признались, весело шутя, что в первый год пребывания в Соединенных Штатах они не выкидывали бумажные стаканы и бумажные тарелки. Они тайно сохраняли их. Теперь, когда они становятся «американизированными», они больше этого не делают. Вряд ли это уникальный признак приезжих из бывшего Советского Союза. Вполне можно наблюдать аналогичные иммигрантские ритуалы в китайской, вьетнамской и пуэрториканской общинах. Их идея уединения и интимности хранит память об оставленной родине, где конфиденциальность была навеки поставлена под угрозу. Советские домашние ритуалы возникли в ответ и в оппозицию культуре страха, где квартирные обыски были фактом повседневной жизни и любое стремление к домашнему уюту было неустойчивым и уязвимым. Более того, для этого сообщества средних и низких слоев городской интеллигенции «частное» или «интимное» часто понималось как эскапистское пространство, которое не ограничивалось отдельным человеком или нуклеарной семьей, а чаще всего — кругом близких друзей. Социальные рамки памяти (сформированные в данном случае в советском городском контексте) слились с индивидуальными практиками обживания дома; теперь они обеспечивают минимальную непрерывность личностного бытия в период иммиграции — переезда на новое место и переселения. Для иммигрантского быта общим является наличие определенных следов и структур памяти советских горожан 1970‑х годов, но история этого быта, так же как и способ осмысления окружающей действительности, существенно отличается от советских.