Буян

Из толпы, где особняком стояли старики, отделился Павлов. Шел, согнутый до земли, точно в поклоне вечном. Остановился против Князева, сказал, разведя руками:

— Одни мы на свете белом, Антипушка… Сила правду ломит. Их взяла… Отдай им печать, уходи куда глаза глядят.

Повернул к губернскому начальнику лицо, исхлестанное морщинами, распрямил спину, посмотрел, щурясь из-под ладони, на крыльцо, поднял вверх скрюченный палец, изрек громко, пророчески:

— Рано или поздно — все кончается. Кончится и ваше царствие. Речено же бысть в священной Библии: «И ограбят грабителей своих, и оберут обирателей своих».

Повернулся, опять сгорбясь под тяжестью лет, и пошел в гущу толпы. Антип покосился на Щибраева чуть растерянно — роковая минута! Рука его потянулась к груди, выше…

«Сейчас!» — Евдоким шевельнул пальцами, сжимавшими рукоять револьвера, вскипая жестокой радостью, — За Анну… За Анну…» — шептал он мысленно, как заклинание. Подался чуть вперед, заглянул в глаза Антипу напряженным, требующим взглядом. Заглянул и… понял: Антип выше руку не поднимет, не бросит на смерть, на мучения две тысячи тех, кто поставил его у кормила своей, крестьянской власти, кто вручил ему свою судьбу. Вот они ждут с безмолвной мольбой в глазах, сильные духом и беспомощные, отпевшие себя еще до смерти.

И Евдоким, готовый к борьбе, вздрогнул и нервно осклабился. Тело вдруг ослабло, нестерпимо захотелось сесть. «Что ж, — подумал он, — Антип прав. Пусть будет худо нам одним: такова уж вечная участь революционеров. Люди пусть живут. Пусть живут, пока поднимется весь народ земли русской». В горле Евдокима шевельнулся горячий ком, мешая вдохнуть. Сзади дернул за полу Череп-Свиридов. Евдоким разжал пальцы, державшие в кармане смит-и-вессон, поднял медленно руки и скрестил их на груди.

Антип вздохнул, вынул из кармана тряпицу, развернул, достал волостную печать и, шагнув вперед, протянул вице-губернатору. Тот взял, сделал знак судебному следователю, худому и желтому, стоящему позади свиты, сказал вполголоса:

— Остальное, кажется, относится к вашей компетенции?..

— М-м… Не уверен, ваше превосходительство. Не уверен, что получу санкцию прокурора на судебное преследование этих, — ответил тот так же шепотом. — Губерния не на военном положении.

— К сожалению… Но вы готовьте материал дознания, обойдемся без суда. Административная ссылка, слава богу, не отменена.

Следователь наклонил голову. Из-за угла выкатилась коляска. Вице-губернатор поднял бобровый воротник шинели, натянул перчатки, кивнул свите. Коляска укатила. И тут же сход зашевелился, пошел бурунами, разбиваясь на кучки, расползаясь. Товарищи-единомышленники, революционеры из Царевщины и Старого Буяна, обступили свое правительство, смотрели безмолвно в землю глазами-полушками, чувствуя себя оглушенными, раздавленными. Евдоким, закусив хмуро губу, думал о своих односельчанах, с которыми сросся сердцем и мыслями, и ощущение невозвратной утраты холодным ужом ползало по груди. Не то, привычное, ноющее, что не покидало его после смерти Анны, а какое-то ядовито-острое, удушающее обидой.

Редко, глухо начал бить церковный колокол. Его печальные удары брали за сердце. Слезы тяжело скатывались по лицам женщин, и казалось, это они, капая, звенят о побелевшую мерзлую землю. Снег сыпал все гуще, по-зимнему.

Суровый, непоколебимый Щибраев мужественно улыбнулся, но все видели, чего стоит ему эта редкая на его лице улыбка. Никто ничего не сказал; слова были не нужны. Обнялись с Антипом, пожали друг другу руки.

…В тот же вечер они исчезли из села. Разминировав мост, с ними ушел Григорий Фролов и Евдоким с Череп-Свиридовым и Чиляком. И хорошо, что ушли. Если днем полицейские чины пытались вручить повестки председателю и его товарищам, то на другое утро количество повесток стало в десять раз больше. Начались повальные обыски. Искали руководителей самоуправления, искали оружие, но оружие было спрятано в лесу, а мужики прятались по селам. На Мышкином пчельнике оказалось тесно для всех и небезопасно. Ушли ночью в Курумоч к приятелю Щибраева Стеклову, от него — в Камышинку к Сытникову. Там их чуть не схватили. Пришлось оврагами убегать в Царевщину к зятю Князева. У него скрывались несколько суток. Но в родном селе их кто-то выдал полиции. Предупрежденные односельчанином, они успели убежать в Новосемейкино, где к ним присоединились Порфирий Солдатов и бывший староста Казанский. Однако и оттуда пришлось вскоре уходить. Кольцо сжималось. Поразмыслив, четверо решили забраться на глухую заимку в Кобельминском лесу, а Князев отправился в Самару налаживать связь с образовавшимся недавно Советом рабочих депутатов.

Евдоким и его новые друзья эсеры ушли с Мышкиного пчельника следующим утром после ликвидации республики. Ушли в многолюдье Самары, и город поглотил их.

Глава двадцатая