Буян

— Да пожалуйста! — раскинул руками вице-губернатор. — Разве кто против личности Князева? Пусть себе трудится на здоровье. Но он должен, как и прежде, называться старшиной и все распоряжения свыше исполнять беспрекословно. Законы империи — одни для всех, и все обязаны им подчиняться.

— Нет, ваше превосходительство, — возразил Князев негромко и твердо. — Вам я служить не буду. Меня выбрал народ, ему я и служу.

— Ну что ж, в таком случае придется вам сдать волостную печать и документы. А вы, граждане, — говорю по душам, — одумайтесь. Посудите здраво: вы одни, кругом все по-старому, зачем лезть на рожон? Думаете, мне желательно было ехать к вам с сотней казаков? Я знаю: сотню эту вы можете разбить вдребезги и меня заодно пристрелить здесь, на этом месте. Но ведь это не все! Далеко не все. Придут войска с пушками и не оставят камня на камне от села. Подумайте о ваших детях! Вон они идут! — протянул руку вице-губернатор.

Крестьяне повернули головы в сторону, куда он показывал. По дороге из лесу длинной зубчатой вереницей тянулись люди. Их плохо было видно — начал падать снег. Пушистые клочья, кружась, закрывали дорогу трепетней завесой. Шествие приближалось, темные пятна превращались в живых, иззябших женщин и детей с котомками за плечами, с палками в руках. Они шли сквозь снег гуськом, как слепцы, и их неспешное движение сопровождал надсадный голос. Кто-то странно, будто на похоронах, сказывал свое горе. От этого жалобного причитания, от накатов однообразно-диковатых звуков по спине Евдокима пробегали мурашки. Он прислушивался к словам, не совсем понимая, что происходит, но всей кровью чувствуя: с этим тяжелым снегом, с неверной кандальной поступью людей наплывает что-то скорбное, леденящее душу. Жалкая вереница бредущих, ломкие вскрики женщины словно завораживали, нагоняли гробовую тоску.

Шествие влилось на площадь. Впереди, опираясь на длинную палку, шла повязанная толстым платком бабка Павлиха — жена, старика Павлова. Ее беззубый черный рот щерился, и казалось, громкий вздрагивающий голос яростно стегал стоящих на крыльце сановников:

Нету совсем у их да во ясных очах,
Нет креста-то ведь у их да на белой груди!
Зло несносное, великое это горюшко
По Россеюшке летает ясным соколом.
Над крестьянами, злодийно, само радуется.
Разорители крестьянам православным,
В темном лесе быдто звери-то съедучие,
В чистом поле быдто змеи-то клевучие;
Они рады мужичонка во землю вкопать.

— По ком она причитает? — спросил недоуменным шепотом Чиляк за спиной Евдокима. И точно так же шепотом после небольшой паузы ответил Череп-Свиридов:

— По республике своей причитает…

Он напал на любимую державушку,
Быдто зверь, точно на упадь во темном лесу!
Деревенские ребята испугалися,
По своим домам они да разбежалися…

Шествие внезапно дрогнуло и, не останавливаясь, стало расползаться, всасываться в цепенеющую толпу. И все зашевелилось.

— Васи-и-и!

— Батя-я-я!

— А-а-а-! А-а-а! — дрожал над площадью крик. Женщины порывисто устремились к мужьям, увлекая плачущих испуганных детей.

— Вместе-е! Вместе пропада-а-ать!..

Взбудораженная толпа качалась, гудела. Мужчины звали своих, только старая Павлиха стояла в прогале с поднятым над голевой троеперстием, и надрывистый голос ее, перемогая шум, скорбел, и роптал, и обвинял.

Это что у нас за зверь да сидит укает
И стращает да нас, победных, полохает?
Кругом-около бесчестье остолпилося,
Всем беремечком, злодийно, ухватилося…

Вице-губернатор смотрел с брезгливым лицом на злую, точно затравленный зверь, толпу, а Евдоким с тоской чувствовал: это последние слова неписаной трагедии мужицкой республики, вставшей лицом к лицу со всей империей. Разве у Князева или Щибраева поднимется рука дать условный знак?

В голове мелькнула мысль: «Где больше общности: в ворохе зерна, где зерно одно возле другого, или на поле, где они разъединены? Слишком мало просуществовала народная власть. Республика не успела дать глубоких ростков, пустить корни в душах людей, и ее, как ворох зерна, размывает внезапным потоком. — Нет, нет, чепуха!» — отгонял Евдоким от себя пораженческие мысли и смотрел упорно на Щибраева. Тот стоял чернее ночи. Ветер трепал его бородку, липкий снег набивался в жидкие пряди.

Собрание подавленно молчало, и вице-губернатор подумал с облегчением: «А пастырь, кажется, остался без стада…»