Буян

И опять поляна шевельнулась. Череп-Свиридов, сдвинув черную шляпу на затылок, гордо напыжился, переглянулся с Чиляком.

— Ваня Каляев казнен в Шлиссельбургской крепости, — продолжал негромко Сумгин, наращивая с каждым словом волнующую силу голоса. — Но мрачные казематы не сломили социалиста-революционера, ему удалось передать на волю свое прощальное письмо. Вот оно, братья-товарищи!

И Сумгин, развернув листок, стал читать вдруг тихо-тихо. И оттого, что сквозь слова осужденного прорывался весенний птичий перезвон, они звучали еще проникновеннее, раздирая душу. Анна, слушавшая с замершим сердцем, и Муза, и Лена, и другие готовы были в эту минуту пожертвовать собой, пострадать и умереть за святую правду. Потрясенная Анна сидела бледная, с затуманившимися глазами, думала взволнованно:

«А мы-то, глупые, верим тому, что врут в газетах! Пишут, что революционеры — государственные преступники, убийцы. Это о людях, которые, как Иисус Христос, приняли на себя страдания и муки».

Горло Анны сжала острая обида, искра сочувствия разгоралась. Что-то новое, значительное, входило в ее душу вместе с предсмертными словами борца революции. А Сумгин читал:

— «Революция дала мне счастье, которое выше жизни, и вы понимаете, что моя смерть — это только очень слабая благодарность ей. Я считаю свою смерть последним протестом против моря крови и слез и могу только сожалеть о том, что у меня есть всего одна жизнь, которую я бросаю, как вызов бюрократии. Я твердо надеюсь, что наше поколение с боевой организацией во главе покончит с бюрократией. Помилование я считал бы позором. Обнимаю, целую вас. Еще раз прощайте. Ваш Каляев».

Сумгин сделал паузу, постоял, склонив голову.

Кругом тишина. Потом кто-то шевельнулся, встал. Это Анна. Сложила скорбно руки перед грудью, опустила глаза к земле. Муза взглянула на нее и тоже поднялась. И все триста с лишним человек встали, чтобы почтить память молодого революционера. Сумгин сообщил, что Ваня Каляев наотрез отказался подписать прошение о помиловании, хотя прокурор предлагал это несколько раз. Царю хотелось показать себя милосердцем, но коль правды нет, то и милости не нужно. На зверства правительства следует отвечать не скорбными слезами, а бомбой и пулей.

Кто-то вдруг запел: «Вы жертвою пали в борьбе роковой». Муза покосилась на Анну. Та глядела перед собой, сжав брови и шевеля губами.

— Опять эсеры завели свое… Будто кроме похорон не о чем… Так они посбивают с панталыку не только своих, — шепнула Муза, наклонившись к Воеводину, сидящему впереди, и опять покосилась на Анну.

Воеводин живо обернулся. Взгляд у него серьезный и подзадоривающий.

— А ты подложи эсерам свинью…

— Я?

— А что? Встань и скажи. Давай!

Муза подалась назад, как от толчка.

— Вы… Вы шутите?.. — уставилась на него недоверчиво.

— А ты не трусь — поддержим в случае чего. Штатные ораторы примелькались. Надо именно тебе. Вставай и действуй.

Но Муза не двигалась. Она чувствовала себя, как гимназистка перед экзаменационной комиссией, не знающая, о чем сказать. Ей было и страшно, и стыдно, и мороз по спине пробегал от мысли, что надо говорить перед такой массой незнакомых людей.

— От учащихся слово просит девушка! — крикнул неожиданно Воеводин и легонько подтолкнул ее.

Муза вздрогнула, покраснела до слез. Подумала вскользь: «Экзамен на аттестат зрелости… Да какой!» Кругом стало тихо. Она встала и пошла машинально, с таким чувством, будто быстро опускается ко дну… С чего начать? Нужно было думать, но мысли, как назло, точно шарики ртути в пальцах, неуловимо выскальзывают. Так и не сосредоточилась. Встала возле ящика-трибуны без единого слова в голове. Начала с того, чем закончил Сумгин.

— Гибель хороших людей всегда вызывает жалость. Но жизнь — слишком суровая вещь, чтоб не дарить нас потерями. Все мы видим, как мимо города ползут непрерывно поезда на восток, везут людей на смерть. Так что значит потеря, о которой поведал сейчас оратор, в сравнении с теми потерями? Наше дело думать не о кладбищах, пусть даже с прекрасными памятниками — наше место среди рабочих и крестьян, среди бастующих и борющихся. Живым людям свойственно смотреть поверх смерти и видеть дальше нее…

Впечатление от слов Музы было весьма заметное. Шустрый Саша Кузнецов, немедленно использовав ситуацию, пустил шапку по кругу, собирая деньги для бастующих рабочих.

Анна сидела понуро, поглядывая на Музу, и покачивала головой. Перед ней встали две правды. Первую, о герое и мученике Ване Каляеве, она приняла безоговорочно с каким-то наивно-болезненным восторгом, вторую, высказанную Музой, — с натугой. И не потому, что слова Музы вызывали сомнения, нет! «Не смотри на кличку, а смотри на птичку», — думала она, и все же не могла отделаться от подступавшей моментами враждебности к дочке купчины Кикина.

Солнце ушло далеко за полдень, от деревьев потянулись синеватые тени; было не по-майски жарко, однако никто, казалось, этого не замечал: поляна гудела сотнями голосов, позванивало серебро монет, падавших в картуз Шуры Кузнецова. Кто-то нетерпеливый уже пробовал лады на гармонике.