Бухенвальдский набат

Рассветает. Я вижу согбенную спину отца, дремлет мать тяжелой дремотой. С неба капает дождь, редкий дождь... Или плачет ночь? Ведь и небу должно быть невесело, глядя на нашу телегу. За телегой, как тени, с узлами какие-то люди понуро бредут, чьи-то кони устало храпят.

Два подсвечника рядом стоят, два подсвечника медных. Две свечи в полумраке горят, две свечи восковые. Дом чужой, и четыре стены этой комнаты полупустой нагоняют тоску. Я сижу на кровати, сжавшись, в углу и гляжу на таинственный пламень свечей. Возле них стоит мать в одеянии праздничном, в темном ажурном платке. Руки кверху воздеты, веки сомкнуты, будто во сне, по щекам две слезинки бегут, словно капли дождя по стеклу в непогоду, губы шепчут молитву...

—    Помоги, Адонай! Помоги нам, о Господи наш!.. Огради нас от бед и спаси нас от рук палачей!

Жарко молится мать. Тень от рук ее, к небу простертых, на стене чуть колеблется. Тихо... Тихо...

И мне чудится, Адонай, наш Всевышний, на троне своем, в облаках, высоко над Землей, мольбе материнской сочувственно внемлет. Может быть, он поможет и скоро вернемся мы в дом, добрый дом, что стоит среди старого сада, где-то там, далеко, почему-то покинутый нами.

Дом родной! Он плывет предо мной, как корабль — белый дом островерхий, с чернеющей крышей... В этом доме плывет мое детство, слегка золоченое детство. Белый голубь, как чайка, над домом летит...

...Вдруг струна оборвалась на скрипке чужой, что висит на стене надо мною. Оборвалось виденье... И свечи уже догорают. Мать ко мне подошла.

—    Почему ты не спишь? Спи, сыночек, усни. С нами Бог!..

1973

* * *

Я долго истину искал,
я требовал ответ.
Что есть начало всех начал,
в чем бытия секрет?
Одну лишь истину прочесть
мне разрешил Творец:
всему на этом свете есть
начало и конец.

1973

ПОЭТ

Сто ливней,
сто бурь,
сто гонений и бед
на сердце
глубокий
оставили след.

Дорога — проселок

в холмах и буграх —
шагай,
если можешь
стоять
на ногах.
Жара нестерпима
и даже в тени.
А ты свою лямку
тяни да тяни.

Не жди ни похвал,

ни посул,
ни подмог:
ты —
сам себе лошадь
и сам себе — Бог!

1973

* * *

Молчит моя заброшенная лира,
ослабленные струны не звенят.
Лишь гневно прорывается сатира,
как обличенье,
источая яд.
Носить бы мне певца любви корону –
улыбка не сходила бы с лица,
когда б не видел,
как умышленно в икону
лакеи превращают подлеца,
когда б не лицезрел тупиц
у власти,
несущих беды страждущей стране,
когда бы и удары, и напасти
не испытал на собственной спине.
Остался жив...
Казалось, при Никитке
в кромешной тьме
мелькнул свободы луч...
Но оборвалась тоненькая нитка!..
Над нами снова мрак зловещих туч,
и снова разгулялось беззаконье,
и снова лжи —
почтенье и салют:
во славу новоявленной иконы
фанфары надоедливо поют
от Мурманска
до самого Памира,
от Сахалина
до самих Карпат...
Вот почему моя замолкла лира,
лишь гневно
прорывается сатира,
как обличенье,
источая яд!

1973

* * *

Садовник старый жил последний час.
—    В чем жизни смысл? —
его спросили люди.
—    Полвека я растил плоды для вас,
пусть этот труд мне памятником будет.
Коль срок пришел —
я смерть свою приемлю.
Вам завещаю:
берегите Землю!

1973

* * *