Бухенвальдский набат

Не то мне это снится,
а может, наяву:
который день в больнице
я пленником живу
и к незавидной нови
привыкнуть не могу.
...А были сгустки крови,
как маки на снегу.
Испуганные взоры,
и день, как мрак в ночи,
приезд нескорой «скорой»,
и сестры, и врачи...
А было опасенье —
вот-вот сомкнется круг,
тревога,
полубденье:
а вдруг?
а вдруг?
а вдруг?..

Что было — миновало,
Всевышнему хвала!
И снова сил немало
на трудные дела.
Да, впереди метели
и прочее сполна!

Но нынче птицы пели
о солнечном апреле...
Да здравствует весна!

1973

* * *

Уже весна плетет узоры,
деревьев проясняя суть.
Опять зовут меня Озеры,
пора, пора в недальний путь.

Ни капли нови в старой фляге,
и все там для меня старо.
Но вдохновенней там перо
и «просится перо к бумаге».

1972

* * *

Я отмечаю день рожденья
своей рифмованной строкой.
Года — не к старости ступени
и не дорога на покой.
Года — ступени восхожденья
к мечте от суеты мирской,
реки извечное теченье
меж берегов в простор морской,
полет не в темень, а к свеченью!..

А иначе
к чему рожденье?

1973

* * *

Мальчонка на игрушечном коне
тихонько едет где-то в стороне...

А я лечу на резвом скакуне,
живом, горячем — им залюбоваться!
Но, как ни странно, не под силу мне
с тем маленьким наездником
тягаться.

Промчусь я, словно ветер, много верст,
хоть на плечах — заботы и тревоги,
но где-то впереди — провисший мост.
И рухнет он.
Конец моей дороге!..

Ползет мальчонка.
Мой неистов бег.
Но он —
не я —
прибудет в новый век!..

ДЕТСТВО ПОЭТА

Стихотворение в прозе

Детство мое... Как хотелось бы мне назвать тебя золотым, детство мое. Помню золото и багрянец осеннего сада у отчего дома, червонное золото листьев, звенящих на прохладном осеннем ветру...

Помню золотой диск луны, отраженный в зеркала тихого пруда. Диск чуть дрожит у самого берега. Маленькими ладонями, сложенными в ковшик, я хочу зачерпнуть это золото, но в ковшик почему-то попадает] лишь вода, простая бесцветная вода.

...Позолоченный бокал, до краев наполненный душистым вином. Он торжественно и одиноко стоит на белой скатерти в пасхальную ночь, предназначенный волшебному гостю — Илье Пророку. Я не сплю в эту ночь, безлунную темную ночь. Я мечтаю увидеть Пророка... Каждый шорох меня настораживает, необъяснимой тревогой сжимает сердце...

Вдруг словно гром загрохотал!.. Кто-то непрерывно барабанил в дверь дома... Я еще не знал тогда, что! такое безумный страх. Впервые увидел его той ночью при свете керосиновой лампы, зажженной дрожащей рукой матери: простоволосая, бледная, в длинной ночной сорочке, она походила на покойницу... Долговязый отец белыми губами испуганно повторял: «Кто там?] Кто там?..» За дверью срывающимся, приглушенным! голосом кто-то крикнул: «Гайдамаки в соседнем селе режут евреев!..»

Ночь пасхальная, темная страшная ночь. Я в телеге сижу и дрожу на перине, закутанный в два одеяла. Мать, ко мне прижимаясь влажной щекой, шепчет тихо: «Усни,мой сыночек, усни...»

Я не сплю, слышу цокот копыт лошадей, запряженных в телегу, кони резво бегут, а отец погоняет: «Живей, ну живей же, проклятые клячи!..»

Почему и куда их торопит отец? Не пойму. И зачем мы бежали в ночи из уютного доброго дома? Может, это не явь, может, сон, жуткий сон в эту темную ночь? Moжет быть, я проснусь и увижу: Пророк позолоченный поднял бокал, пьет искристый напиток во здравие наше, и сияние исходит из ясных и добрых Пророковых глаз...

Только нет, я не сплю. Небо в трауре. Лишь далёко-далёко две звезды чуть мерцают... А колеса телеги все стучат и стучат о булыжник... А потом по проселку песчаному кони бегут... Хлещет кнут, и отец погоняет: «Живей! Ну, живей!»

Где-то там, позади, остается родительский дом и слегка золоченое детство мое...