Булат Окуджава: «…От бабушки Елизаветы к прабабушке Элисабет»

Виктор именно так и выглядел — ещё и потому, что всегда одевался очень скромно, неброско, но аккуратно. Кстати, манера одеваться — это, пожалуй, одна из тех черт, в которых оба брата явно были схожи.

Майя Шварц продолжает:

— Была у него одна ушанка на зиму — она ему была, по-моему, тесна и сидела криво, — и один берет на осень. Он вообще внимания не обращал на свою одежду и гордился этим. Но, с другой стороны, пижон был. Некий стиль в его безобразном одеянии присутствовал. Я ему приносила какие-то вещи, из которых мой Мишка вырос, — так они ему не нравились. Только однажды он взял Мишины брюки. В то время из своих штопанных-перештопанных джинсов он уже чуть не вываливался, а это были форменные брюки с военной кафедры МИИТ, где учился Миша, чёрные, даже без молнии, на пуговицах. Вот они ему понравились, и их он носил потом много лет. Но это всё уже было позже, когда Витя ушёл с работы и с трудом сводил концы с концами.

Кстати, ещё об общих чертах характера братьев Окуджава. Я как-то поделился с Еленой Дмитриевной Стоцкой таким своим наблюдением: оба брата, несмотря на замкнутость и закрытость, о себе могли иногда говорить достаточно беспощадно.

Например, Виктор любил рассказывать, как он отдыхал где-то на юге и каждый день сопровождал изрядными возлияниями. Домик его стоял на горе, и до него неблизко было идти. Однажды он так набрался, что долго шёл к дому, шатаясь из стороны в сторону, а вторую половину пути, совсем умаявшись, вовсе полз на четвереньках. Но не забывал при этом вежливо здороваться с тётушками, сидящими по дороге на лавочках…

А Булат однажды в интервью рассказал, как в юности, ещё в Тбилиси, украл у своего друга отрез материала и продал его на базаре. «Это произошло из-за голода?» — протянул спасительную ниточку корреспондент. «…И из-за подлости моей, в основном», — не воспользовался ниточкой Булат Шалвович[71].

Как-то пронеслась весть — в столовой клубнику продают. Майя побежала, заняла очередь. Потом подошёл Витя и занял очередь через несколько человек. А у Майи дома мама больная, сын маленький, задерживаться никак нельзя, постояла она, постояла, да и ушла с сожалением. Попрощалась с Витей, сказала, что не может больше стоять.

И вдруг вечером звонит Витя: «Ну, чего ты пропала?» — «Что значит пропала?» — «Я купил тебе клубнику, как дурак, тащил эти две корзинки, она уже киснет». — «Витя, милый, ой, какой ты внимательный!» — «Ну, ты же меня попросила!» — «Витя, да я не могла тебя попросить!» — «Нет, я понял, что ты меня попросила, и, как идиот, с двумя корзинками припёрся домой, они теперь тут стоят и гниют!»

— Я, как побитая собака, — смеётся Майя, — прибежала к нему домой, взяла эту клубнику, принесла к себе.

В этом эпизоде в полной мере проявился характер Виктора. Ему хотелось сделать доброе дело, но он этого стеснялся, что ли. И раздражался — и на себя за слабость, и на того, кому он помог. Или пытался за напускной грубостью скрыть свою доброту. Как тут не вспомнить слова мамы: «Он очень заботливый, только заботливый незаметно».

Однажды катался он в горах на лыжах. И когда ехал в гору на подъёмнике, заметил, как у кого-то лыжа соскочила с ноги. Он спрыгнул с подъёмника, нашёл эту лыжу, потом нашёл владельца… А рассказывая потом, как он мучительно спускался с этой лыжей, сердился на себя: «Я, как дурак, с этой лыжей под мышкой!..» Так и вижу его кислую физиономию при вручении лыжи хозяину.

В конце своей работы в институте он долго занимался одной проблемой, наверное, с год. Он привык всё делать хорошо, поэтому не торопился с результатами.

Майя Шварц:

— Он был очень продуктивный, увлекающийся учёный и погружался в эти дебри всесторонне.

А тут пришёл к завлабу молодой аспирант: «Михаил Александрович, дайте мне ту работу, что Окуджава делает, я вам через два месяца результат дам». И завлаб сказал Виктору Шалвовичу: «Извините ради бога, но, знаете, вот Тисленко обещает, что сделает всё через два месяца».

Такого удара Виктор Шалвович не ожидал. И сразу же решил уйти из института.

Но найти новую работу было непросто — ведь ему уже за пятьдесят. Он ходил куда-то, разговаривал, ему обещали перезвонить, но в назначенное время звонка не следовало. Он снова куда-то шёл, ему снова говорили: «Вы нам подходите, мы позвоним» — и снова звонка не было. Майя говорила: «Вить, ну закрутился человек, ну позвони ему сам». А он: «Нет-нет, это совершенно исключено».

Он впадал в депрессию: «Вот, я старый, меня никуда не берут». А в лаборатории на него смотрели уже как на отрезанный ломоть. Ему стало очень неуютно там, он откровенно маялся. И 20 мая 1988 года, так и не найдя никакой другой работы, уволился из института по собственному желанию.

До пенсионного возраста оставалось ещё шесть лет. Эти последние годы до пенсии жил Виктор Шалвович очень тяжело, на какие-то небольшие сбережения, стремительно обесценивающиеся.

Майя Шварц навещала его. Звонила и говорила: «Витя, можно, я к тебе зайду?» — «А чего это вдруг?» — «Да я буду в тех краях…» И вот она подкупит чего-нибудь и едет к нему. Он не роптал, возражал только против одежды.