Так разговорились постепенно, и Булат спросил новичка:
— Слушай, а ты стихи пишешь?
— Стихи — нет, я пишу больше поэмы.
— Ну, принеси.
На следующий день Зябочкин принёс рукопись — пятьдесят машинописных страниц.
Булат, не ожидавший такой прыти от начинающего поэта, поскучнел:
— У нас специалистов по поэмам нет. Я тебе порекомендую Мишу Просвирнова.
Хотя, казалось бы, кто как не Булат в редакции должен был быть специалистом, ведь одна его поэма уже была опубликована в областном альманахе и вот-вот должна была выйти в свет в отдельной книжке, другая тоже недавно обсуждалась в газете. И всё же Окуджава был прав — он и тогда таких больших поэм не писал, а в последующие годы и вообще забыл этот жанр.
Ну, ладно, дал я почитать поэму Просвирнову, он прочитал и говорит: «Нет, мы не можем напечатать такое». Вскоре Булат уехал в Москву, и встретились мы с ним через два года, когда он приезжал в Калугу. Булат полистал подшивку газеты и говорит:
— Слушай, Миша, мне нравится то, что ты печатаешь.
А я отвечаю ехидно:
— Это же то, что вы не напечатали!
А тогда Булат предложил Зябочкину приходить на собрания их литобъединения, и Михаил запомнил, что при Булате это было каждую неделю, а потом потихоньку всё заглохло. И ещё одно воспоминание Зябочкина:
Однажды поехали мы с ним в командировку в какой-то колхоз. Идём с ним полем, а он время от времени достаёт блокнотик и карандаш и что-то запишет, и так всю дорогу. Я его спрашиваю: «Да что ты всё пишешь-то?» А он мне: «Да вот строчка пришла, я её не запомню». И тут у меня сочинилось такое четверостишие:
Вскоре эта эпиграмма была напечатана в газете, но об этом в своё время.
12 сентября в «Молодом ленинце» появляется последняя[166]
не стихотворная публикация Булата Окуджавы «Уточним некоторые факты». Как обычно, за подписью А. Андреева. Речь в ней идёт о хороших пионерах и нерадивых комсомольцах в каком-то отдельно взятом дворе Калуги.БИЛ БАРАБАН
Каждое утро во дворе раздавалась барабанная дробь. Каждое утро из всех окон всех квартир выглядывали заспанные люди. И видели: по просторному двору, по неровному булыжнику идёт пионерский отряд. Четыре пионера. Красные галстуки. Впереди — барабанщик.
Барабаны бывают разные. Этот барабан был сооружён из старого рукомойника.
Идёт отряд. Десять шагов прямо. Поворот налево мимо помойки, затем поворот направо мимо другой помойки и снова прямо. Раз-два, раз-два… (XXV)
На этом, я, пожалуй, закончу цитирование произведения. Грустно стало, как подумал, что вот так мы и промаршировали всю жизнь… От одной помойки до другой. Раз-два, раз-два… Всю жизнь промаршировали, не задумываясь, что она на один лишь раз. Классик соцреализма советовал нам прожить её так, «чтобы не было мучительно больно». Не получилось…
И только палочки весёлого барабанщика, не взирающего на грязь, лужи и помойки, оставляли надежду:
Но он умер, а вместе с ним и надежда.
В сентябре была ещё одна публикация — стихи «О красоте»[167]
. Похоже, это ещё одно стихотворение, навеянное впечатлениями от недавнего отпуска в Туапсе: