Булат Окуджава. Вся жизнь — в одной строке

Организовать беспощадную борьбу с пьянством, хулиганством, с теми, кто мешает нам трудиться и отдыхать.

Отвлекаясь от реалий давно минувших дней, я вдруг подумал: сколько себя помню, всё время кто-то посторонний, а не мы сами мешает нам трудиться, не говоря уже про отдыхать. Это очень грустно.

Для придуманного начальством клуба моментально выделили помещение в здании политехнического училища, подальше от неблагонадёжной газеты, дали сотрудников, назначили директора с характерной фамилией Сачков, всем положили зарплату… и всё умерло. Никто ничего не делал, просто получали зарплату.

В общем, добились, чего хотели.

Беспрецедентность статьи в «Комсомольской правде» была в том, как и на кого были направлены её критические стрелы. Тогда не принято было, чтобы в партийной или комсомольской газете ругали работников руководящего аппарата, независимо от должности. Точнее, запрещено. Здесь же сокрушительной критике подверглись не только все главные комсомольские функционеры города и области, что само по себе было грандиозным скандалом, но даже и секретарь Калужского горкома партии.

Борис Панкин (в будущем дипломат, последний министр иностранных дел СССР) через много лет вспоминал обстоятельства появления той статьи:

— Чьи это у тебя тут «старшие товарищи»? — не спросил — рявкнул он (Д. П. Горюнов, главный редактор «КП». — М. Г.). Не уверен, впрочем, звал ли он уже меня на «ты» или стал так называть после всей этой эпопеи. Я-то «выкал» до конца его дней. В тот момент не это меня занимало, разумеется.

— Старшие товарищи? — переспросил я, уже почти не сомневаясь, что статью мою сейчас зарубят, если уже не зарубили. — Первый секретарь Калужского горкома партии Павлов.

Горюнов издал уже хорошо знакомый мне звук:

— Так почему так и не написал?

Меньше всего я ожидал этого вопроса. И воспринял его как предлог, как удобный повод снять статью из номера. Ещё со времён ареста и казни знаменитого генсека комсомола Косарева молодежные газеты в тех далеко не частых случаях, когда они отваживались поднять голос на партийного деятеля, какого бы ранга он ни был, прибегали к эвфемизмам типа «старшие товарищи», «окрик сверху» или что-нибудь ещё в этом духе.

Можно было, богу помолясь, с духом соберясь, раскритиковать даже министра, хоть он наверняка был аж членом ЦК КПСС, но не партийного секретаря какой-нибудь сельской первичной организации. То есть можно было, но лишь назвав его «старшим товарищем» или вообще без чина — по фамилии. Иначе будет противопоставление комсомола партии. Самый страшный грех на свете[183].

Панкин подробно написал и о том, как в редакцию «Комсомольской правды» пришло письмо из Калуги, то самое, что Панченко послал в Москву с мотоциклистами. Как потом пришли в газету двое сотрудников «Молодого ленинца», один из которых, Валентин Жаров, был хорошо знаком Панкину ещё по университету, а второй, завотделом пропаганды «Молодого ленинца», выглядел необычно, и фамилия у него была необычная — Окуджава. «Высокий, чернявый, гибкий», он произвёл впечатление на Панкина своей отрешённостью, в разговоре участвовал мало, «ограничился парой реплик юмористического плана».

Жаров подробно изложил историю клуба, а Окуджава резюмировал:

— Вот и оказались мы с этим клубом в прямом и переносном смысле в противоестественном положении. Зачать зачали, а родить не дают[184].

Борис Панкин навсегда полюбил этого «высокого, чернявого, гибкого» и спустя годы вспоминал его очень сердечно: