Булат Окуджава. Вся жизнь — в одной строке

И этот их маленький экспромт навсегда определил мою жизнь. Потому что там, над дорогой, оказывается, две маленькие звёздочки есть, которых я никогда не увижу. Они, как чьи-то глаза — то холодные, то голубые, но главное их предназначение оказалось — путь освещать тем, кто видит этот свет.

И пусть я никогда не увижу самих звёзд — за свет от них я очень благодарен судьбе.

Приложения

К главе 1. Шамордино

I Булат Окуджава. Если бы учителем был я

Небольшой монолог в канун первого сентября

Если бы не возраст и не состояние здоровья, — а они мешают это осуществить, — мне бы очень хотелось безо всякой за то платы вести класс в какой-нибудь хорошей московской школе. Хотя бы в такой, как бывшая 33-я, ученикам которой я посвятил в своё время стихотворение, ставшее песней — «арбатство, растворённое в крови…» Это они придумали замечательное, по-моему, слово «арбатство». Допустим, раз в неделю я приходил бы к старшеклассникам на урок. Пофантазировали бы вместе.

Мне было 26 лет, когда в 1950 году с дипломом филолога в кармане и университетским значком на лацкане пиджака я очутился после шумного Тбилиси в Калужской области, в тихом Шамордино, известном своим женским монастырём, куда приезжал к сестре Лев Толстой. В маленькой неказистой школе передо мной сидели девочки в платочках, мальчики в стоптанных сапогах, залатанной одежонке, тихие, послушные. Меня приводила в отчаяние узость их кругозора. Помню, поинтересовался на первом уроке в восьмом классе: какие книги есть у вас дома? Они молчали и при этом смотрели друг на друга так, будто я спросил их о чём-то необыкновенном. Я настойчиво повторял вопрос, и наконец одна девочка прошептала соседке: «У тётки Марьи есть книга…» Выяснилось, что у старушки хранится библия. Преподавать литературу таким подросткам было, конечно, не просто. Читаем, например, «Евгения Онегина»: «…как денди лондонский одет и наконец увидел свет». Они пересказывают: «Онегин тоже поступил в светское общество». Светское общество представлялось им как некое заведение для дворян, что-то вроде техникума, куда пришла пора поступать и Онегину. А денди — это кто такой? Чуть не каждое слово приходилось объяснять. Надо было приохотить их, живших очень трудной послевоенной деревенской жизнью, к книге, приучить их к вдумчивому чтению. Я отклонялся от программы, строил изучение литературы по-своему, биографию Пушкина излагал, ориентируясь не на учебник, а на собственные знания. Старался увлечь, зажечь, задавал каверзные вопросы, заставляя воображать и соображать.

Я считаю — тогда это уже во мне созрело, — что в школе не столько надо давать знания, сколько пробуждать интерес, приобщать, обучать навыкам приобретать знания самостоятельно.

В подходе к преподаванию для меня нет существенной разницы между тем временем и нынешним. Да, тогда обучение было идеологизировано, утверждённая программа строго выверена. Но среди учителей находились — а хорошего, как известно, много не бывает — одарённые, яркие профессионалы, которые, независимо от установок, вопреки им, стремились на свой страх и риск сделать учебный процесс интересным, насыщенным, полным. Думаю, и сейчас то же самое. Потому что хотя на дворе и свобода, но всё по-прежнему зависит от личности преподавателя, его педагогического дара, от того, зачем и с чем он идёт в школу. И сегодня зависит, может быть, даже больше, чем раньше. Другие времена, а есть ли другие учебники, хрестоматии, тексты?

Если бы я пришёл сегодня в школу и мне бы сказали: делай, что хочешь, — я выбрал бы самых существенных российских писателей, близких и мне. Прежде всего это, конечно, Пушкин. Но не просто Пушкин, а Пушкин в окружении. Я не забыл бы ни его литературную родословную — Ломоносова, Державина, ни Баратынского, ни Тютчева… И я не отделял бы, как это делалось прежде, литературу от истории, а давал бы их параллельно, вместе. Потому что всегда одно вытекает из другого. Тогда ученикам многое становилось бы ясно: отчего совершались именно такие поступки, возникали эти, а не другие идеи… не раздельно: по литературе — Пушкин, а по истории — декабристы или Пугачёв, а в неразрывной связке. Независимо от того, что и как преподносил бы историк на своих уроках, я бы всё время варился в эпохе. Общественная жизнь, литература, культура — всё вместе, как, собственно, в действительности и происходит. И потом — я бы не только сам читал, рассказывал, объяснял, комментировал, но и разыгрывал бы вместе с учениками пьески, сценки из художественных произведений, готовил с ними рукописные выпуски, альманахи, газеты. У других педагогов нашлось бы, уверен, ещё что-то — было бы желание искать. Есть много разных способов сделать процесс обучения захватывающим. Во всяком случае, я старался бы, чтобы на моих уроках не зевали от скуки.