Булатный перстень

– Это что-то новенькое. Послушай, сколько тебе лет?

– Двадцать семь.

– Порядочно. Думал, менее. Одну твою путаницу я, возможно, распутать сумею. Хотя одному Богу ведомо, сколько сил и времени это потребует. С прочими же изволь справляться сам. Я и знать о них ничего не желаю. Тебя избаловали, Нерецкий. Матушка твоя начала, любовницы продолжили. Болезнь твоя виной или какая-то мистическая особенность твоей натуры – одному Богу ведомо. Но ты, я боюсь, научился пользоваться тем, что вызываешь в людях сострадание. Это дурно, Нерецкий, и сейчас это умение – плохой помощник. Даже и не думай пускать его в ход. А мне, ей-богу, недосуг держать тебя в объятиях и бормотать утешения. Идем!

Александра поцеловала и перекрестила жениха. Потом долгим взглядом посмотрела ему в глаза – и увидела, как появляются слезы…

– Глаша, друг мой, поди сюда! – крикнул Ржевский. – Побудь с Сашеттой, а мы едем.

Быстро вошла Ржевская и обняла Александру.

– Пойдем, пойдем, – сказала она. – В классной сейчас урок рисованья. Поглядишь, какое диво Павлушка намалевал! Пойдем, я велю кофей сварить, и новинка у нас – купили в детскую ученого дрозда, Машенька от него не отходит…

Александра держалась стойко – пока не почувствовала, что экипаж Ржевского тронулся. Тогда вдруг показалось очень важным хотя бы помахать вслед, она кинулась к окошку, увидела спину лакея, стоявшего на запятках, и разревелась самым пошлым образом. Силы кончились – да и немудрено, когда приходится быть сильной за двоих.

– Сашетта, Сашенька, – твердила, успокаивая, Глафира Ивановна. – Велик Господь, все уладится.

По меньшей мере часа два провела Александра у Ржевских, пока поняла, что отрывает хозяйку от дел. И лишь в карете вспомнила, что собиралась отдать ей треклятый железный перстень. Но возвращаться не стала – было бы ради чего!

Дома она сразу прошла в спальню, велела раздеть себя, отцепить шиньон и не беспокоить. Она хотела молиться – не так, как в карете, бессвязно, а по правилам, по молитвослову, на коленях, и бить поклоны, и припоминать свои грехи, и каяться, и плакать – в надежде, что сжалится Господь и поможет Ржевскому вытащить жениха из передряги.

Началось ожидание.

Ничего не хотелось. Александра бродила по дому в старом кое-как зашнурованном платье, с растрепавшейся косой. Правильной молитвы не получалось – она, даже произнося церковнославянские слова, ждала записочки от Глафиры Ивановны. Их же было две. Первая – Алексей Андреевич дома не ночевал. Вторая – прислал записку с просьбой отдать посланцу стопку черных картонных папок с нижней полки книжного шкафа, того, что у дверей. О Нерецком не было ни слова.

Александра, опустившись на колени, смотрела на образа и не знала, с какими бы еще словами обратиться к Богу: смилуйся, отдай, верни? День за днем – одна мысль, одни слова, но где же ответ?

– Барыня-голубушка… – прошелестела в дверную щелку Фрося. – От Ржевских человек с записочкой…

Она единственная осмеливалась приближаться к Александре в эти дни – барыня-голубушка была похожа на запертую в клетке разъяренную тигрицу, хотя тигрица не стоит на коленях перед образами и не бьет сгоряча посуду.

– Фросенька! – Александра вскочила. – Где он, где записка?

Казачок Ржевских стоял в сенях – его предупредили, что хозяйка совсем бешеная, и он боялся лишний шаг сделать. Александра вбежала, вырвала из рук записку, прочитала и спросила:

– На словах ничего передать не велено?

– Барыня велели сказать, чтобы поторопиться.

– Ступай, скажи – сразу за тобой буду. Танюшка! Фрося! Одеваться! Скорее! Экипаж закладывать! Семену скажите – чтоб минуты не помедлил! Гришка, Андрюшка, помогите там ему!

Было не до взбивания волос и не до пудры. Сенатор Ржевский кратко просил быть у него, не тратя времени на щегольство. Александра надела редингот для прогулок, волосы велела связать лентой и распустить по спине, нахлобучила шляпу и сбежала вниз. Экипаж уже был подан.

По дороге, торопясь, чуть не сбили водовозную бочку и чудом не опрокинулись на повороте. Наконец возле дома Ржевских Семен с трудом удержал разогнавшихся коней.

В гостиной сидели Ржевские и Нерецкий. Все трое, увидев в дверях Александру, встали.

– Боже мой… – прошептала Александра. – Ты… ты свободен…

Нерецкий же, кинувшись к ней, опустился на колени, обхватил пышное платье, спрятал лицо в жестких атласных оборках.

– Да, да! – воскликнула Ржевская, и ее лицо дивно помолодело, сейчас она была – как монастырка белого возраста, для которой всякое событие вне стен Смольного – праздник. – Алексей Андреевич добился! Чего только ни пришлось…

Она осеклась, но и так было ясно.

Александра сразу не нашла слов благодарности – она только смотрела на Ржевских и вдруг поняла восторг старшей подруги. Конечно же, Глафира Ивановна радовалась, что Нерецкому удалось выпутаться из дела о государственной измене. Но едва ли не больше – тому, что ее муж победил, спас человека и достоин восхищения.

– Алексей Андреевич… – прошептала Александра, от волнения лишившись голоса. – Ох… что же это…

– Матвей, подай брусничной воды, – распорядилась Ржевская. – Выпей, Сашетта, полегчает.