Бумажные летчики

Мы сидим, перемещаем фигуры, которые задают ритм беседе точно так же, как партитура служит основой импровизации. Как и я, он путешествовал почти всю свою жизнь. Как и я, он большой поклонник тишины. В отличие от меня, он считает путешествие особой формой медитации, видом молитвы. Он терпеть не может передачи о путешествиях, поскольку, что бы они ни продавали – курортный отдых или гуманитарный проект, – они в любом случае запихивают мысли и жизненный мир человека в гигантскую мясорубку. (Словарь путешественника: мясорубка. Кухонный прибор, превращающий еду в бесформенную массу.) Мы проводим немало времени в спорах о значении духовности в человеческой жизни. Порой у меня возникает чувство, что он выстраивает фигуры и слова в стратегическую позицию, которая для меня совершенно неприступна, как будто хочет, чтобы я понял его лишь много лет спустя. Он повторяет это снова и снова c кудахтающим смешком: я напоминаю ему его самого в молодости. И хотя столик так мал, что я могу протянуть руку и прикоснуться к его плечу, он словно находится в километрах от меня, а я будто смотрю на него в перевернутую подзорную трубу. Если бы мне пришло в голову встать и перейти на его конец стола, я бы не удивился, если бы за это время он облысел и сгорбился.

Шахматные фигуры растворяются в сумерках, я убираю со стола их осязаемые остатки. С отхлебывает чай и ждет. Уже совсем темно, лицо его будто парит в слабом свете плавающей свечки. Его морщины похожи на узоры резного секретера, очки блестят, точно монеты.

Я осторожно спрашиваю, почему так трудно найти место в сердце М. Он в ответ рассказывает историю из тех времен, когда он работал на французского антрополога в Мали. Они познакомились с одним из старейшин племени догонов, и он научил их слушать. Если сесть совершенно неподвижно, объяснил он, и по-настоящему прислушаться к другому человеку, можно услышать тихую, но отчетливую песню, звучащую у него внутри.

Я молча пью чай в ожидании, пока наши лица полностью скроются в темноте.

69. Утро воскресенья. Мы с М гуляем по городу – ее городу, от каменных стен пышет жаром, делающим все движения сонными и заторможенными. На ней сиреневый сарафан, волосы забраны в пучок. Через плечо перекинут ремешок фотоаппарата. В общем, совершенно обычный день в совершенно обычном городе в совершенно обычном мире. Но это снаружи.

Два молодых человека, у которых начинается роман, должны узнавать мир заново, каждый час. Если закрыть глаза на то, что она не готова к серьезным отношениям – пока, – то беспокоиться совершенно не о чем.

Мы направляемся на базар рядом с закрытым вокзалом. На другой стороне реки я вижу стену, полностью заклеенную плакатами. Это Стена стёба, объясняет М. Местная община художников решила досадить властям, придумав гражданам новые права. Каждую неделю что-нибудь новенькое. Я останавливаюсь и читаю, что на них написано. Каждый имеет право тратить деньги на то, чтобы походить на других. Каждый имеет право быть неправильно понятым и высмеянным. Никто не имеет права расстраиваться из-за этого.

Мы идем дальше через древнюю колоннаду – повсюду граффити и концертные афиши, острый запах мочи и блевотины из подворотен. Трио балканцев с духовыми инструментами стоит перед торговым центром и играет джазовую версию песни «Полночь в Москве».

Я начинаю подпевать мелодии, и М спрашивает, знаю ли я текст. В ее тоне чувствуется подтрунивание, и в ответ я начинаю петь на карикатурном русском. Она натыкается на светофорный столб и смеется так, что на глазах выступают слезы. Она сжимает мою руку и говорит, что так не смеялась с тех пор, как.

Мне хочется рассказать ей, что у меня есть свое с тех пор, как. Протянуть ей руку. Сказать, что она не одна. Но нет. Только не сегодня, только не так.

Идем, сказала она, давай заглянем на цветочный рынок.

У питьевого фонтанчика на рынке мы видим старика. Он каждый день тут – поношенный плащ из кожи на вешалке-скелете. Он сидит, прислонившись к старой тачке, заставленной коваными фигурками ручной работы: танцоры, аисты, саксофоны, револьверы. Плакат из грубо нарезанного картона, а под ним висит скрипка без струн как своего рода гальюнная фигура. Заметив М, он широко улыбается, обнажая потемневшие от табака зубы, и здоровается. Спрашивает, не брат ли я ей, и она смеется. Он рассыпается в извинениях – просто у нас похожий разрез глаз, и протягивает ей – соблаговолите, госпожа – свежевыкованную розу. У нее слегка шершавая поверхность – она словно покрыта металлической росой – прелестной россыпью черных звезд. Роза это не роза это не роза, написано на тонкой ленточке из металла.

Потрясающе, говорит М. Она никогда не увянет.

Она уговаривает меня купить небольшую кованую пентаграмму. Повесить ее на цепочке на шею как символ чего-нибудь. Она подвешивает розу на шнурок, и та позвякивает при ходьбе, словно связка ключей.

70. Плакат на стене: у каждого есть право осознать свое величие и незначительность.