Бумажные летчики

Разумеется, дырку в ухе я прятал под пластырем. В наши дни боль перестала быть личным делом каждого. Что хуже всего, это было дело грязное. Я прятал или выкидывал испачканную одежду – не хотел, чтобы родители узнали, чем я занимаюсь. Во-первых, они бы меня неправильно поняли. Решили, что это ребячество и я просто пытаюсь привлечь к себе внимание. Но мне не нужна была помощь. И внимание было не нужно. Хотел бы я, чтобы существовало какое-то другое слово, кроме слова «боль», чтобы выразить состояние покоя, всемогущества, резонанса.

Во-вторых, вмешательство родителей стало бы угрозой моему проекту. Поэтому самые масштабные эксперименты я проводил на участках тела, которые обычно прикрыты одеждой. Когда вечером я раздевался, мой торс светился в зеркале, как карта разведанных земель. Я мечтал вести дневник на собственной коже, покрыть свое тело почетными отметинами, как профессиональный преступник, русский урка или японский якудза. Сделать что-то великое, изменить границы, сказать то, что никто не осмеливался сказать до меня. Исчезнуть в трещине в зеркале, исследовать зазеркалье. Но я так и не выяснил, где начало и где конец моего проекта. Шрамы и ожоги превратились в каталог случайных импульсов, не демонстрируя никакой закономерности. Возможно, с этим смириться было труднее всего. Тяжело быть как все. А родители мои так и не заметили дырку в ухе.

Несколько лет спустя я позвал одну девушку на свидание и обратил внимание на то, что у нее на руке такие же шрамы. В ответ на мой вопрос она сказала, что это была игра среди ее подруг – они резали себя ножом до крови. Если одна из нас показывала, что ей больно, это значило, что она лесбиянка. В четырнадцать лет жизнь такая простая. В тот вечер я рано ушел домой. По телевизору показывали дурацкий комедийный сериал – помню, там был вульгарный нувориш, который спросил у ювелира, можно ли сделать распятие без этого вот гимнаста.

93. Разумеется, я знал, что существуют целые сообщества таких же, как я. Но я никогда не ощущал родства с садомазохистами, хилерами или мотоциклистами. Для меня дело было совсем в другом.

Лицо было единственной частью тела, которой я никогда не касался. Может, потому, что в детстве я насмотрелся на татуировки маори. Они вырезают линии на лице острыми осколками костей или акульими зубами – в знак родства или особого статуса. Сама процедура считается очень торжественной, требует знания множества ритуалов и овеяна тайной. Маори с большим почтением относятся к татуированным головам умерших. Мне попадались истории о татуировках Янт в Камбодже, которые отнимали у владельца, поскольку они изображают восемь священных направлений и, как считается, приносят удачу.

Больше всего на свете я боялся стать предметом в чьей-то коллекции.

94. Сон, который повторяется снова и снова. Я смотрю в зеркало и вижу там лишь бесформенную массу. Два глубоких колодца на месте глаз. Я накладываю маску из папье-маше, полоска за полоской, прикрывая эту бескрайнюю пустоту. Бумага и полоски ткани складываются в лицо, имеющее мои черты. Я прикасаюсь к стеклу – на нем ни трещинки, пальцы ощущают лишь гладкую поверхность.

95. Что касается приступов, которые случались у Лакуна, то никто так и не сумел найти им объяснение. Сегодня он бодр и непокладист, а завтра похож на высохшую медузу и с трудом волочит свое тело, как грязный мусорный мешок. Временами у него бывали кровотечения, высыпания, кисты на шее. Как-то раз правая нога распухла, из-за чего он неуклюже хромал. Когда его начало рвать черной, свернувшейся слизью, я предложил ему показаться врачу. Какой смысл, ответил он, это не болезнь, просто я полуфабрикат, так по-настоящему и не родившийся. Сам я всегда больше верил в антибиотики, чем в первородный грех, но что-то в его словах засело у меня в голове и напомнило о себе, когда мама уехала и мы стали перебирать ее вещи. В гардеробе мы нашли старую обувную коробку, а в ней – полдюжины бумажных птиц.