Бунин, Дзержинский и Я

Твой старый верный друг

Папа К.

* * *

В рукописной книге поморского проповедника XVIII века Ивана Филиппова «История краткая в ответах сих» говорится: «Вещи и дела, бывшая и бывающая, великая и малая, веселая и печальная, еще не написана бывают, тьмою неизвестия покрываются и гробу беспамятства предаются… Написанная же яко одушевленно вещают».

Смоктуновский

Шестидесятые годы, «оттепель», романтическая горячка в головах и сердцах. Все куда-то едут, что-то перестраивают, изменяют, открывают себя в окружающем. У всех непомерная тяга к общению – на улицах, площадях, стадионах, малометражных кухнях, где на стене графическое лицо Маяковского и портрет Хемингуэя в толстом свитере. В газетах – фотографии Гагарина и Титова, спор физиков и лириков, журналистская революция Аджубея. В компаниях – песни Окуджавы, споры о «новой волне» во французском кино, признания в любви к Кубе и молодому американцу Джону Кеннеди, к целине, которую «мы поднимали, а она поднимала нас», и… к актеру Иннокентию Смоктуновскому.

Он жил в Ленинграде и был уже знаменит, сыграв князя Мышкина в «Идиоте» Достоевского. Но эта его слава была «не для всех». Цеховая, элитарная, то был театр с обычным для него узким кругом зрителей.

Молодежь же дружно ахнула в демократических кинозалах, увидав Смоктуновского в «Девяти днях одного года» в роли молодого физика Ильи Куликова. Ахнула и со страстью заспорила о новом кумире.

Сам Смоктуновский о Куликове говорил по-разному: «Барчук с округлыми жестами, простой, мягкий, ироничный, бесконечно добрый. И умный… Человек со сложным мировоззрением, проявляющимся в скептицизме, иронии по отношению к жизни, к ее проблемам…»

Смоктуновский мог говорить что угодно – Куликов ему уже не принадлежал. Он принадлежал нам и завораживал неимоверно. Мы виновато оглядывались на главного героя – физика Гусева, блестяще сыгранного Баталовым. В нем было больше от нас, но мы изменяли ему, как бы открещиваясь от его и собственной прямолинейности, замешанной на суровости и аскетизме.

Нет, Смоктуновский не переиграл Баталова. Он просто уловил тягу к многомерному ощущению жизни, что было внове тогда.

Рига и взморье в начале лета чудесны. Небо чистое. Редкие облака пушистым зверьем греются на солнце. Первые тюльпаны, нарциссы, крокусы торчат из черной, влажной земли.

Ленинградский Большой драматический театр приехал на гастроли и привез товстоноговский спектакль «Идиот».

Смоктуновский остановился в гостинице «Рига», в центре города, через дорогу от оперного театра, где шли спектакли ленинградцев. Актер был в зените славы, занят, утомлен, ходили слухи о его нездоровье, и надеяться, что он найдет время и желание для долгих бесед с журналистами, не приходилось. «Смотрите спектакль – пишите рецензию», – для всех одинаковые условия.

Решено было не звонить, не просить, а засесть в гостинице до победного конца. Дежурная по этажу, латышка в сером форменном костюме, сочувствуя профессиональным трудностям прессы, способствовала предприятию. Сидели часа три. И едва не проворонили высокую фигуру в длинном плаще с зеленым огурцом под мышкой. (Все двадцать лет потом Смоктуновский утверждал, что огурца не было, но он был – весенний, парниковый, длинный. Просто этот огурец, на его взгляд, снижал высоту момента.)

Мы пропустили его, и он ушел по длинному, очень длинному коридору, номер был в самом конце у окна, а мы неслышно крались за ним по мягкой дорожке. Ни звука, ни шороха. И только когда он повернул ключ и открыл дверь, в пустом коридоре прозвучало: «Иннокентий Михайлович…» Дальше последовало все, что говорится в таких случаях. Он выпроводить нас не мог – как выпроводишь людей, стоящих на пороге, пусть гостиничного, но твоего жилья?

– Только двадцать минут. Вечером спектакль – мне нужно отдохнуть…

Мы проговорили два часа. Он жаловался на нездоровье. Сказал, что, когда был молод и здоров, в нем никто не нуждался, а когда болен – нарасхват. У него болели глаза, и на гастроли он приехал с ампулами для уколов.

Но все жалобы утонули в счастливом состоянии счастливого человека. От этого счастья в гостиничном номере трудно было дышать. Он и нас им наполнил, как какие-нибудь сосуды…

Ему было тогда сорок с лишним лет, но он казался очень молодым, естественным и добрым. Позднее эта естественность была разбавлена долей игры и лукавства…

О предстоящем спектакле говорили мало. Запомнилась только фраза: «Чем объяснить, что меня не брали ни в один московский театр, ведь я был тогда не хуже, чем когда сыграл князя Мышкина?» И еще странное суждение о собственном таланте: «Вот говорят – талант! Да в моем случае талантом оказался поиск случая. Мне надо было преодолеть отверженность…»