«Дорогой Марк Ефимович, я послал Вам вчера заказной avion со статьей моей о Зеелере. Я в ней
Ваш Ив. Бунин»
«Дорогой Илья Маркович, пожалуйста, передайте Тартаку, что я прошу его извинить меня за то, что я писал ему <…>, вообразив на основании неверных сведений, дошедших до меня о его статье обо мне, как о поэте, будто бы только пейзажисте: я только теперь прочел подлинный текст этой статьи в Нов<ом> Р<усском> Слове, наконец дошедшем до меня, и увидал, как я был неправ и как напрасно указывал ему на не пейзажные темы моих стихов. Я прошу Вас передать это ему вместе с самой сердечной благодарностью за все, что он сказал обо мне в своих двух статьях: он оказался в них таким добрым другом моим вообще! Пишу плохо, нескладно тут, но это потому, что пишу в постели, болен в последнее время всячески особенно, обнимаю Вас, милый.
Ваш Ив. Бунин. Привет Вашей дорогой нам жене».
«…сегодня утром я получил сразу с трех сторон известие, чрезвычайно меня обрадовавшее: Чеховское издательство решило допечатать еще немалое количество <…> экземпляров “Жизни Арсеньева”! <…> Это даже не успех “Жизни Арсеньева”, а триумф!»
Из письма В. Н. Буниной Троцкому от 16 августа явствует, что летом Илья Маркович все же был в Париже и посетил Буниных:
«Дорогой Илья Маркович… Б. С. Нилус не послала письмо Вам потому, что денег на отдых Л. Ф. 3<урову> хватило<…> так что Лит<фонд> не нужно беспокоить. Конечно, Б<ерте> С<оломоновне> следовало Вас об этом известить, но вскоре после Вашего отъезда мы все были потрясены болезнью юной студентки, выдержавшей только что экзамен и уехавшей на <отдых>, а через три дня вернувшейся домой в сильнейшем нервном расстройстве. Вероятно, на переутомленный организм подействовала высота в 1000 метров. Все ее очень любят, а в нашем доме она своя336
. Они с матерью несколько лет жили у нас и на юге, и в Париже. Она говорит мне и И<вану> А<лексеевичу> “ты” и зовет его Ваней. Положение было настолько острым, что пришлось поместить ее в первоклассную клинику. А родители ее люди далеко не богатые, и пришлось нам с Б<ертой> С<оломоновной> напрячь все силы, и мы ни о чем не могли больше <думать –«Дорогой Марк Ефимович,
Рад буду послать что-нибудь для Н<ового> Р<усского> С<лова> и к Рождеству и к Новому году, если хватит на то сил, которых, увы, весьма мало, ибо доживаю я свою жизнь поистине ужасно. Моя старость, моя астма, моя сердечная слабость, мое душевное состояние – все требует жизни на юге, на солнце, на воздухе, в комфорте, но доступно это человеку состоятельному, а не мне с моей несчастной женой, тоже старой и слабой, которая несет все домашние тяготы и весь уход за мной – и все это в дьявольском Парижском климате, при котором я безвыходно сижу в четырех стенах, и при дороговизне тоже дьявольской.
А ведь доходы мои Вам известны и идут они только от этого самого “И-ва имени Чехова”, которое, как Вы говорите, надо “холить и лелеять”, а меня “лелеет” весьма оскорбительно. Я так и написал ему недавно… <…>. Я написал (очень сдержанно, очень вежливо), начав с того,
“Пишу я теперь мало, читаю много. Сегодня читал первый ‘Сборник’ изд. ‘Знания’, между прочим Горьковского ‘Человека’, очень напомнившего мне проповедь молодого попа, безбородого, говорящего басом, на о, прочел и великолепный рассказ Бунина ‘Чернозем’. Это в самом деле превосходный рассказ, есть места просто на удивление!”