Буреполомский дневник

Над самым забитым и жалким из "обиженных", по фамилии Трусов, они издеваются так, что тошно смотреть. Мало того, что именно его пихают на все самые тяжёлые и грязные работы – чистить снег, колоть лёд, пробивать засор в туалете и вычёрпывать затопившие его сточные воды, – его ещё и нещадно бьют, матерят, пинают, днём от подъёма до отбоя не дают не то что лечь, а даже сесть на шконку. Весь день он на ногах – ошивается где–то в коридоре, в раздевалке или в туалете. Вид затравленный и жалкий. Больше всего, конечно, его пинают и бьют свои же – "обиженные", и на грязную работу его ставят они же, – вся такая работа в бараке на их обязанности, а уж распределяют они её между собой сами. Но несчастного Трусова пинают, матерят, всячески шугают походя, чуть не в лицо ему плюют и все остальные, – фактически весь барак. А когда вчера на одно из таких вот пустых замечаний он "огрызнулся" – про себя, еле слышно, в сторону сказал: "Да пошёл ты!.." – боже, что тут началось!.. Казалось бы, вполне естественная реакция от забитого, затравленного, постоянно всеми пинаемого и унижаемого человека, вообще никаких прав в этом людском коллективе не имеющего, – пробормотать что–то сквозь зубы в ответ на очередную придирку. Но один из шустрых малолеток, при сём присутствовавших, на беду Трусова, расслышал его слова. Через минут 5 в бараке из уст в уста этот эпизод передавался в следующем виде: "Трусов посылает мужиков на х...!". И несчастного начали бить. Сперва тот шустрый малолетка, потом ещё кто–то, потом ещё, – кулаками по несколько ударов. Экзекуция происходила в том углу раздевалки, где он обычно целыми днями и стоит (или сидит, если найдётся на что сесть). После кулачного этапа "экзекуции" он сидел в своём углу, закрыв лицо руками. Но это было ещё не всё. Пришли блатные, – сперва один, потом другой, самые омерзительные, какие только есть в отряде. Рассказали сначала первому, затем он позвал второго, – в общем, история разрасталась на глазах за считанные минуты. Потом одно из этих блатных животных взяло швабру, сняло с неё саму щётку, прикреплённую внизу, и толстым деревянным колом принялось бить этого несчастного. Его крики из раздевалки были слышны в секции, где я в тот момент находился.

Я хотел сегодня спросить его, за что он сидит и какой раз, но не успел (а при свидетелях это нежелательно). Конечно, он по своему уровню ничуть не выше своих мучителей, – скорее всего, такой же алкаш и ворюга, как и они, такой же балласт и отброс рода человеческого. По внешнему его виду, во всяком случае, никаких особых достоинств, интеллекта и пр. не заметно. Но всё же – в приговоре его значится "лишение свободы" и не значится ежедневное битьё и унижения как дополнение к основному наказанию. Смотреть на это вблизи тошно, а сделать в одиночку тут ничего нельзя. Поневоле возникает вопрос в голове, – что бы такое сделать с этим народом (а точнее – сбродом), который жить может только вот так, топча слабых и пресмыкаясь на брюхе перед сильными...

Народ – урод, маньяка–палача

Себе под стать избравший президентом,

Является уже не для врача,

А только для могильщиков клиентом.

Сразу же вслед за избиением Трусова произошло вчера вечером в бараке и ещё одно нелепое событие, – на этот раз скорее комическое. Возле "фазы", то есть розеток в стене и приставленного к ним стола, на табуретке стояла какая–то бадья с брагой, ещё не до конца готовой, нагреваемой масляным электронагревателем, включённым в "фазу" (почему тут и поставили) и накрытым вместе с бадьёй одним большим куском простыни. Я слышал мимоходом, как хозяин бадьи хвастался, какая "бомба" у него должна получиться. И вдруг, пока я у себя на шконке пил чай, в "фойе" возле "фазы" что–то произошло... Сперва по возникшей сцене я подумал было, что вошли "мусора" и "спалили" (то есть заметили) эту брагу. Но всё оказалось гораздо анекдотичнее: кто–то опрокинул нечаянно бадью, и всё пойло широким потоком разлилось по полу! Само по себе происшествие смешное, – особенно в том смысле, что несчастные алкаши–уголовники лишились любимого напитка, с такой страстью и нетерпением изготовляемого, – но им, ей–богу, было не до смеха! Особенно забавно то, что случилось это минут за 30 до вечерней проверки, не больше, и у самой входной двери барака. Кинули, естественно, всех "обиженных" и шнырей срочно вытирать лужу с полу, – но запах–то, запах бродящего от плесени (за неимением дрожжей) пойла вошедший на проверку "мусор" неизбежно должен будет почувствовать. Однако, как я понимаю, история последствий не имела, а что уж сказал "мусор", входя в барак, не знаю, так как был в это время на улице.

17–30

Подохнуть бы скорее, – одно только осталось желание, больше нет ничего в душе. Тоска и пустота, бессмысленность жизни и отсутствие будущего... "Нет большего разочарования в жизни, чем освобождение из тюрьмы", – пишет Буковский в мемуарах. Так оно и есть, – даже отсюда я это вижу, как там всё безнадёжно и глухо...