Мы каждый день и быстро б населили
Весь остров Калибанами.
Подлец!
Тебя я привечала, как родного,
Работать научила, говорить
Взамен тупого дикого мычанья.
Теперь ты мог бы пользу приносить
И ясно выражать, чего желаешь,
Людским благопристойным языком.
Так нет же, нет! Бессильно воспитанье!
Природы злой ему не изменить.
Вот почему держать тебя на скалах
Приходится, подальше от жилья,
Лишь изредка…
И что, что научила
По-вашему меня ты говорить?
К чему мне это? Разве что проклятья
Вам посылать на вашем языке!
И то паршиво! Слов-то не хватает.
Вот, как, скажи к примеру, называть
Мне эту штуку? Морщишься? Краснеешь?
А это что? А это? Это – как?
Ну, умники!
Ты кончил? За работу!
А я тебе всегда ее найду.
И если не послушаешься, станешь
Испорченную волю проявлять,
Тебя вгоню я в старческие спазмы,
В тиски, в тиски, в бессилия загон,
Раскаяньем, постом и средним родом…
Цикорием!
Не надо, пощади!
Я поневоле должен подчиниться
Тому, при ком и бог мой Сетебос,
Могучий бог, вассалом робко служит.
Бери бревно и вон отсюда, раб!
Шагом, с пятки на носок,
Выходите на песок —
Целоваться-обниматься,
С милкой миленькой милок.
Волны в море улеглись,
Вот и ты со мной ложись,
Поваляемся часок…
Слышишь феи голосок?
Всюду только: гав-гав-гав! —
Лают псы сторожевые. —
У-у! У-у! Гав-гав-гав!
Тише, тише! Слышишь? Вот
Кукареку! – петух поет.
Откуда музыка? С высот? Из глубины?
Теперь утихла. Зазвучит ли снова?
Похоже, это гимны божеству
Какому-нибудь здешнему. Сидел я
И плакал на пустынном берегу
О короле, отце моем, погибшем
В свирепых и прожорливых волнах,
Как вдруг раздался этот странный голос
И в сердце мне, как лезвие, проник
И вырезал из боли наслажденье,
И, зацепив бесхитростным крючком,
Повлек сюда. И смолк… Но вот он, снова!
Отец твой в темной глубине
И день, и ночь лежит на дне,
И соль из вод в себя впитал
И стал скелет его – коралл;
Сожрав жемчужные белки,
В глазницах мечутся мальки;
По капле в час, по волоску
Добычей станет он песку.
Твой плач и тихий звон – о ком?
Динь-дон! – о чудище морском.
В непостижимой глубине
Король уснул – динь-дон – на дне.
Во сне, увы, не слышит он
Тритонов похоронный звон:
Динь-дон, динь-дон, динь-дон, динь-дон…
Об утонувшем песенка отце
Напомнила. Нет, это не земные —
Скорей потусторонние дела!
Пожалуй, я во власти фей и духов…
Разуй свои прекрасные глаза!
Смелей, смелей! Кого теперь ты видишь?
Еще один. И взор его горяч,
И тело складное! Но он – бесплотный призрак.
А вот и нет! Во всем подобен нам,
Он ест и спит и… прочее. Он смертен,
А значит, жив, не хуже нас с тобой.
Когда бы не ужасное крушенье,
Что пережить бедняге довелось,
Когда б не скорби тягостные тени,
Лежащие на лбу и на щеках,
Его ты без раздумий назвала бы
Красавцем…
Я и так могу, поверь,
Сказать во всеуслышанье что это —
Божественно прекрасный человек
И прежде я такого не видала!
Ты все исполнил, дух, мой славный дух,
Как я задумал. Вечером – свобода!
А, ясно, ясно! Вот богиня та,
Кому здесь гимны только что звучали!
Готов повиноваться и служить
Любым твоим капризам!
Неужели?
Но прежде, умоляю, объясни,
Как я попал на этот дивный остров?
Нет-нет, отставить! Есть вопрос больней:
Ответь мне, кто ты, диво иль девица?
Кому-то это чудом из чудес
Покажется… Что делать, я – девица,
Когда тебе угодно…
Мой язык?
Я – первый среди тех, кому понятна
С рожденья эта речь. Но где же я?
Где я теперь, о Боже?
Как? Ты – первый?
А если бы Неаполя король
Тебя услышал, стал бы ты которым?
Хотел бы – третьим, пятым, сто вторым!
Но остаюсь все тем же я к несчастью —
И странно слышать здесь о короле…
Увы, король теперь нас тоже слышит,
Но ничего не в силах изменить.
Он утонул. Я – сын его, и ныне
Не он, а я – Неаполя король.
Какое горе!
Да, и вместе с ним
Пошли на дно придворные и герцог
Миланский, и отважный капитан,
и боцман, безобразный матерщинник,
и все матросы, сто семнадцать душ:
Джузеппе, Боб, Джованни, Бьенвенутто,
Рене, Хосе, Уильям, Адриан,
Юсуф, Су Ань…