Буржуа: между историей и литературой

Не прав? Нет, критика за сто лет полностью подтвердила его правоту: «Госпожа Бовари» – это логическое окончание медленного процесса отрешения европейской литературы от своей нравоучительной функции, в ходе которого всезнающий рассказчик был заменен изрядным количеством несобственно-прямой речи[220]. Но если историческая траектория ясна, смысл ее остается неясным, и интерпретации тяготеют к двум несовместимым позициям. По мнению Яусса (и других), несобственно-прямая речь противопоставляет роман господствующей культуре, потому что принуждает читателей «к отчуждающей неопределенности суждения <…> снова превращая заранее решенный вопрос общественной морали [оценку адюльтера] в незакрытую проблему»[221]. С этой точки зрения Пинар правильно понимал, на что были сделаны ставки в суде: Флобер был угрозой для существующего порядка. К счастью, Пинар проиграл, а Флобер выиграл.

Другая позиция переворачивает картину. Несобственно-прямая речь не только не порождает неопределенности, она – своего рода стилистический Паноптикум, где «хозяйский голос» рассказчика распространяет свой авторитет, «квалифицируя, отменяя, санкционируя, подчиняя все остальные голоса, которым он дает высказаться»[222]. С этой второй точки зрения, Пинар и Флобер олицетворяют не подавление и критику соответственно, а скорее, выступают как представители устаревшей и вялой формы социальной критики с одной стороны и более гибкой и эффективной – с другой. Да, суд противопоставил их друг другу, но по сути они были похожи друг на друга гораздо больше, чем признавали сами, в конечном счете это два варианта одного и того же.

В общем и целом я склонен согласиться с последней позицией, но с одним уточнением. Эти слова из «Госпожи Бовари», которые так разгневали господина Пинара, …от кого они исходят? Это слова рассказчика, вложенные в уста Эммы? Нет, они родом из сентиментальных романов, которые Эмма читала девочкой и которые остались у нее в памяти (фрагмент продолжается так: «Ей припомнились героини прочитанных книг»). Это общие места, коллективные мифы – знаки социальности, которую она интериоризировала. Голос, который мы так часто слышим в «Гордости и предубеждении», – это, по-видимому, «третий голос» достигнутого общественного договора, как я написал выше; в случае Флобера мы можем опустить это «по-видимому», потому что процесс пришел к своему полному завершению: герой и рассказчик перестали различаться, подчинившись общему дискурсу доксы. Эмоциональный тон, лексикон, форма предложения – все эти элементы, на которые мы полагаемся, чтобы отделить субъективную сторону несобственно-прямой речи от ее объективной стороны, – теперь слиплись в по-настоящему «„объективную“ безличность» idée reçue [общего места].

Но если это так, тогда излишне беспокоиться о «хозяйском голосе» текста: власть над душой Эммы – «квалификация, отмена, санкционирование, подчинение» – в руках доксы, а не рассказчика. в совершенно однородном обществе, каковым стала, по мнению Флобера, буржуазная Франция, несобственно-прямая речь показывает не силу литературной техники, но ее бессилие: ее «„объективная“ серьезность» парализует общество, делая альтернативы невообразимыми; как только начинается дрейф в сторону энтропии и голос рассказчика сливается с голосом героев (а через них с буржуазной доксой), пути назад больше нет. Социализация прошла слишком успешно: из множества голосов социального мира остается только «средний интеллектуальный уровень», к которому тяготеет «индивидуальный ум буржуа»[223]. В этом заключается кошмар «Бувара и Пекюше»: стало невозможно отличить роман о глупости от глупого романа.

Это весьма печальный итог серьезного века в истории европейского романа: стиля, который, трудясь без устали, вывел буржуазную прозу на беспрецедентно высокий уровень эстетической объективности и последовательности – но только затем, чтобы открыть, что он больше не знает что и думать о своем предмете. Совершенные произведения без raison d’être [основания для существования]: где, как в «Протестантской этике и духе капитализма», «иррациональное ощущение хорошо „исполненного долга“»[224] – единственный ощутимый (и загадочный) результат. И тогда из центра капиталистической Европы вызов буржуазной серьезности бросил более теплый, простой, «человечный» стиль.

Глава III Туман

1. Открытый, бесстыдный и прямой