Буржуа: между историей и литературой

В качестве комментария приведу слова, с помощью которых Рой Паскаль объясняет знаменитую статью Балли о несобственно-прямой речи: «С точки зрения Балли, простая косвенная речь имеет тенденцию стирать характерную личную идиому говорящего, чьи слова пересказываются, тогда как несобственно-прямая речь сохраняет некоторые из ее элементов – формы предложения, вопросы, восклицания, интонации, персонифицированную лексику и субъективный взгляд персонажа»[212]. Сохранение субъективного взгляда вместо его стирания: Паскаль здесь обсуждает язык, но такими же словами можно описать процесс современной социализации, где энергия индивида «сохраняется» и получает разрешение самовыражаться, если только она не угрожает стабильности общественных отношений. Неслучайно два величайших первопроходца несобственно-прямой речи, Гете и Остин, являются авторами величайших романов воспитания: этот новый языковой прием идеально подходит для того, чтобы предоставить их героям некоторую долю эмоциональной свободы, при этом «нормализуя» их с помощью элементов сверхличной идиомы. «Ум его и темперамент не походили на ее собственные, но отвечали всем ее желаниям». Кто это говорит: Элизабет? Остин?[213] Скорее всего, ни та и ни другая, но третий голос, опосредующий и почти нейтральный – слегка абстрактный, целиком социализированный голос достигнутого общественного договора[214].

Опосредующий, почти нейтральный. Почти. Потому что суть этого отрывка в том, что Элизабет наконец видит свою жизнь – «Ныне она постигла» – глазами рассказчика. Она смотрит на себя со стороны, как если бы была третьим лицом (третье лицо: грамматика в данном случае и, в самом деле, становится сообщением), и соглашается с Остин. Это гибкий прием – несобственно-прямая речь, но это прием социализации, а не индивидуации (по крайней мере не в период 1800 годов)[215]. Субъективность Элизабет склоняется перед «объективным» (то есть социально приемлемым) разумом мира: «настоящая транспозиция объективного в субъективное», как памятно выразился Балли почти около века назад[216].

Мы посмотрели на начало несобственно-прямой речи, теперь приведем совсем зрелый ее пример: Эмма Бовари перед зеркалом после своей первой измены:

Посмотрев на себя в зеркало, она подивилась выражению своего лица. Прежде не было у нее таких больших, таких черных, таких глубоких глаз. Что-то неуловимое, разлитое во всем облике, преображало ее.

«У меня есть любовник! Любовник!» – повторяла она, радуясь этой мысли, точно вновь наступившей зрелости. Значит, у нее будет теперь трепет счастья, радость любви, которую она уже перестала ждать. Перед ней открылась область чудесного, где властвует страсть, восторг, исступление. Лазоревая бесконечность окружала ее; мысль ее прозревала искрящиеся вершины чувства, а жизнь обыденная виднелась лишь где-то глубоко внизу, между высотами[217].

В феврале 1857 года в своем обращении к суду города Руана обвинитель Эрнест Пинар приберег для этого отрывка («гораздо более опасного, гораздо более аморального, чем само грехопадение») свои самые гневные слова[218]. Это логично, потому что эти предложения прямо противоречат «старой романной традиции недвусмысленного морального суждения в отношении представленных героев»[219]. Есть ли кто-то в этом романе, продолжает Пинар,

кто мог бы осудить эту женщину? Никого нет. Вот он вывод. В книге нет ни одного героя, который мог бы ее осудить. Если вы сможете найти добродетельного персонажа или хотя бы абстрактный принцип, такой, на основании которого можно было бы подвергнуть остракизму адюльтер, тогда я не прав.