Буржуа: между историей и литературой

«Объективная» безличность – вот удачная формула аналитического стиля романов XIX века. Объективная, конечно, не в том смысле, что фильтр репрезентации внезапно стал прозрачным, но потому что субъективность писателя была оттеснена на задний план. Объективность возрастает, потому что субъективность уменьшается. «Объективность – это подавление какого-то аспекта самости», пишут Дастон и Гэлисон в «Объективности»[199]; а вот что пишет Ханс-Роберт Яусс:

Процветающая историография XIX века <…> следовала принципу, согласно которому историк должен самоустраниться, чтобы история могла рассказать о себе. Поэтика этого метода ничем не отличается от поэтики жанра, ставшего апогеем развития тогдашней литературы, – исторического романа. Тьерри, Баранта и других историков 1820-х годов особенно поразило в романах Вальтера Скотта то, что рассказчик в историческом романе полностью остается на заднем плане[200].

Рассказчик на заднем плане. Возьмем «Замок Рэкрент», (квази)исторический роман 1800 года, написанный Марией Эджворт, чье творчество было признано Вальтером Скоттом в «Общем предисловии» 1829 года в качестве образца для серии его романов. Рассказчик в «Замке Рэкрент» – старый доверенный слуга-ирландец, Тэйди Квирк, что позволяет Эджворт перекинуть мостик между прошлым и настоящим, между «здесь» ее большой английской читательской аудитории и «там» ее ирландской истории. Наполовину униженный, наполовину двуличный, всегда остроумный и живой, Тэйди придает роману его очарование, но уж точно не потому, что «позволяет ему самостоятельно рассказывать свою историю». Вот описание из романа Эджворт, за которым следует описание из «Кенилворта» Вальтера Скотта (1821), где присутствие одного и того же центрального объекта (злодея-еврея со всеми клише, которые эта фигура призвана автоматически вызвать) исключает тематическое происхождение стилистических различий:

Я первым смог увидеть невесту; потому что, когда дверцы кареты распахнулись, как только она опустила ногу на ступеньку, я сунул ей огонь в лицо, чтобы его осветить, отчего она закрыла глаза, но я смог полностью разглядеть остальную ее фигуру и был немало потрясен, потому что в этом свете она была ненамного лучше арапки и казалась калекой…[201]

Астролог был крохотным человечком; он казался очень старым из-за длинной белой бороды, струившейся по черной одежде до шелкового пояса. Почтенная седина убеляла его голову. Но его брови были столь же темными, как и оттененные ими острые, пронзительные черные глаза, и эта особенность придавала облику старика дикий и своеобразный характер. Щеки его были свежи и румяны, а глаза зоркостью и даже свирепостью напоминали крысиные глазки[202].