Буржуа: между историей и литературой

В «Замке Рэкрент» Тэйди физически вторгается в сцену (Я первым смог увидеть невесту <…> я сунул ей огонь в лицо… я смог полностью разглядеть) и проецирует свои эмоции на событие (она была ненамного лучше арапки… был немало потрясен); цель отрывка скорее в том, чтобы передать его субъективные реакции, чем ввести новый персонаж как таковой. У Скотта, наоборот, сцена объективируется главным образом через физические детали: борода определяется эмоционально нейтральным прилагательным, ее длина измеряется в сравнении с обычной одеждой, о которой сообщается, какого она цвета и из какого материала. Там и тут все еще вспыхивают эмоциональные искры (дикий характер… глаза напоминали крысиные глазки), но в «Кенилворте», хотя астролог у Скотта гораздо более зловещая фигура, чем невеста у Эджворт, решающая точка – аналитическая презентация героя, а не его эмоциональная оценка. Важна точность, а не интенсивность. Так что Яусс прав: у Скотта историк самоустраняется и история (как кажется) сама рассказывает свою собственную историю. Но «история» здесь не совсем верный термин, потому что аналитически-безличный стиль гораздо больше характерен для описаний Скотта, чем для собственно повествования. А отсюда вытекает другой вопрос: что делало описания такими интересными для читателей XIX века? Балласт уже замедлил ритм романа, так ли необходимо было еще одно замедление?

Ответ может быть найден не столько у Скотта, сколько у Бальзака. У госпожи Воке, пишет Ауэрбах, «физические признаки и их моральное значение не разграничиваются», говоря более обобщенно, Бальзак не только:

представлял людей, чью судьбу он рассказывал, в точно очерченных рамках исторической и общественной ситуации <…> он полагал эту связь совершенно необходимой; всякое жизненное пространство становилось у него определенной нравственно-чувственной атмосферой, которая пронизывает пейзаж, квартиру, мебель, посуду, тело, характер, манеры, взгляды, деятельность и судьбу человека…[203]

Связь между людьми и вещами, полагаемая «необходимой»: логика описаний у Бальзака та же, что и в самой влиятельной идеологии его времени – консерватизме. Адам Мюллер «рассматривает вещи как продолжение органов человеческого тела», пишет Маннгейм, почти как Ауэрбах об «Отце Горио»: «слияние человека и вещи», «четкие, жизненно важные взаимные отношения» между собственником и собственностью[204]. А само это слияние возникает в связи с другим краеугольным камнем консерватизма – радикальным подчинением настоящего прошлому: «консерватор смотрит [на настоящее] просто как на последнюю стадию в развитии прошлого»[205], пишет Маннгейм; Ауэрбах использует почти те же самые слова: Бальзак «подходит к современности <…> как к процессу, коренящемуся в истории <…> воссоздаваемая им атмосфера и люди, будучи людьми современности, всегда представлены как феномены, творимые историческими событиями, зависящие от исторических сил»[206]. В равной мере и в политической философии, и в литературной репрезентации настоящее становится осадком истории, тогда как прошлое, вместо того чтобы просто исчезнуть, обращается в нечто видимое, твердое, конкретное, если вспомнить другие ключевые слова консервативной мысли и риторики «реализма».