Буржуа: между историей и литературой

Впервые выйдя наружу, я открыл, что на острове водятся козы, что доставило мне глубокое удовлетворение; но затем проявилось то несчастное для меня обстоятельство, что они были столь пугливыми, хрупкими и быстроногими, что мне труднее всего на свете было до них добраться. Но меня это не смутило, поскольку у меня не было сомнений, что время от времени мне удастся подстрелить одну, как оно вскоре и случилось, ибо после того, как я немного изучил их повадки, я устроил на них засаду: я смотрел, не видят ли они меня в долине, когда они были на скалах, они бы убежали от меня в ужасном страхе; но если они паслись в долине, а я был на скалах, они меня не замечали, из чего я заключил, что из-за положения их глаз их взгляд был настолько устремлен вниз, что они даже не видели предметы, которые были над ними… Первым выстрелом, который я сделал, я убил козу, которая была с маленьким козленком, что меня ужасно опечалило; но когда коза упала, козленок так и остался стоять возле нее до тех пор, пока я не подошел и не забрал ее, и не только, но и когда я взвалил убитую козу себе на плечи, он последовал за мной на мой огороженный участок, на котором я устроил запруду, и я взял его на руки и перенес к себе в надежде, что смогу его приручить; но он ничего не ел, поэтому я был вынужден убить его и съесть[197].

Семь «но» на дюжину строк. «Воля, упрямая, непреклонная, несгибаемая воля – вот высшее британское качество», пишет Revue des deux mondes в 1858 году в статье с показательным названием «О серьезном и романическом в английской и американской жизни»; и эта страница, тоже изобилующая противительными предложениями, хотя это и не мешает Робинзону достигать своих целей, с лихвой подтверждает этот тезис. Все изучается sine ira et studio [без гнева и пристрастия], как в максиме Тацита, которой Вебер решил резюмировать процесс рационализации; каждая проблема подразделяется на отдельные элементы (направление взгляда коз, положение Робинзона на местности) и решается за счет методического координирования целей и средств. Аналитическая проза раскрывает свои прагматические истоки, где-то между природой Бэкона (которой можно овладеть только путем подчинения) и бюрократией Вебера с ее «исключением любви, ненависти и всех чисто личных, иррациональных и эмоциональных элементов, которые не поддаются расчету». Флобер: писатель, для которого «объективная обезличенность» веберовского бюрократа – «чем он совершеннее, тем более он „бесчеловечнее“»[198] – была целью жизни.

Чем он совершеннее, тем бесчеловечнее. Есть своего рода аскетический героизм в погоне за этим понятием – как в аналитическом кубизме, серийной музыке или Баухаузе начала XX века. Но одно дело стремиться к бесчеловечной обезличенности в элитной лаборатории авангарда, которая получает исключительные фаустовские награды; совсем другое – представлять ее в качестве общей социальной судьбы, как это делает подобная литература; в этом случае принцип реальности как «краха спекуляции» скорее всего отсылает к мучительной утрате без видов на компенсацию. В этом парадокс буржуазного «реализма»: чем радикальнее и яснее его эстетические достижения, тем труднее жить в мире, который он описывает. Может ли это по-настоящему стать основой для широкой социальной гегемонии?

5. Описание, консерватизм, Realpolitik