Буржуазное достоинство: Почему экономика не может объяснить современный мир

А европейская торговля с остальным миром, как давно показал Патрик О'Брайен, составляла менее 4% европейского внутреннего продукта - еще один показатель причины сомневаться в его значимости в масштабах всего континента. Удивительно, но вопреки своему образованию экономистов Финдли и О'Рурк оспаривают значимость низкой доли вещей в национальном доходе. Они с одобрением цитируют высказывание неэкономиста Поля Манту (1877-1956 гг.) в его истории промышленной революции, вышедшей в последнем французском издании в 1907 г.6 Манту пишет следующее: "Если воспользоваться аналогией из естественных наук, то для радикального изменения значительного объема вещества требуется лишь незначительное количество фермента. Действие внешней торговли на механизм производства, возможно, трудно показать, но невозможно проследить".7 Представление о том, что natura facit salta, то есть природа делает скачки, стало популярным после осознания того, что взмах крыла маслобойки в Китае может в свое время вызвать ураган на Кубе. Иногда это действительно так. Однако если бы это было правдой при объяснении промышленной революции, то любая маленькая часть британской экономики могла бы стать двигателем роста. Внутреннее обслуживание было больше, чем весь импорт чая, сахара, тонны-сырца и подобных экзотических товаров, вместе взятых, или весь экспорт, чтобы оплатить их, и поэтому в такой нестабильной модели наем большего числа горничных мог запустить инновации. А если вам действительно нужен "малый", то возьмите, например, бирмингемскую латунную промышленность с ее непрерывной инновацией продукции (на что обратила внимание Максин Берг) или, например, энергичную шелковую промышленность в Лондоне около 1700 года. Если работорговля, или хлопчатобумажная промышленность, или даже внешняя торговля в целом дают удовлетворительное объяснение удвоения и утроения доходов, то мы можем обратиться и к объяснению причин нашего богатства с помощью латунной и шелковой промышленности. И все же нас снова заставляют задаться вопросом, почему столь же малые отрасли в прежние времена и в других местах не привели мир к современности.

 

Устанавливая связь между ростом и торговлей, Финдли и О'Рурк используют статические модели, чтобы представить себе Британию без торговли вообще ("если бы Британия была закрыта для торговли"; "отсутствие торговли").8 Однако полный отказ от торговли не является релевантной альтернативой. Вопрос в том, насколько меркантилистская политика, которую проводила Британия, и прежде всего ее торговая империя, помогала или мешала индустриализации. Это вопрос не "да" или "нет", а "больше или меньше торговли".

Люди, не разбирающиеся в экономике, повторюсь, считают, что торговля - это просто рост. Экспорт или смерть. Это не так, как отмечают Финдли и О'Рурк, когда отвергают Кейнсианские модели торговли как двигателя роста (типа той, что в связи с работорговлей смело выдвинул Уильям Дэрити в 1992 году). Поэтому им нужна более совершенная модель. Модель, которую они разрабатывают для ответа на соответствующий вопрос об империализме, основываясь на более ранней модели Дарити (1982), делает неожиданный акцент на работорговле. Финдли и О'Рурк утверждают, что Новый Свет и его экспорт хлопка были бы невозможны без рабства (обратите внимание на сходство с аргументами Иникори, который также с энтузиазмом цитирует Дарити; Дарити цитирует Иникори в тех же выражениях [Darity 1992]). Но, напротив, хлопок легко выращивается без рабов, причем выращивался он и рано, и поздно - рано в Индии, поздно в постбеллумской Алабаме. (Другое дело - сахар. Сахар принес с собой рабство из Индии в Сирию, в Северную Африку, на Азорские острова, вплоть до ямайских и мексиканских сборщиков по визам H-2, работающих на тростниковом сахаре во Флориде. Однако Финдли и О'Рурк утверждают, что международный вкус к хлопковым платьям, простыням и нижнему белью создал современный мир, а не международный вкус к сладкому).