Буржуазное достоинство: Почему экономика не может объяснить современный мир

Мы уже видели, что "первоначальное накопление" в том, как Брейдель оценивает рождение модерна, не приносит пользы. Но и вторая половина - акцент на накоплении, даже если оно не "первоначальное", - тоже бесполезна. Прибавочная стоимость, накопленная господином Денежным Мешком, по словам Маркса, - это не то, что движет современными инновациями. Такой прок - всего лишь заманчивая надежда. Процветание происходит в основном от производительности, т.е. от новых идей, творческого разрушения, а не от монополии, как настаивают левые и правые пессимисты. Пол Свизи, Пол Баран, Дж. К. Гэлбрейт, Стивен Марглин, Уильям Лазо-ник, Бернард Элбаум, Эдвард Лоренц, Джон Коэн, Роберт Аллен и другие левые ученые-экономисты - удивительная группа, представляющая научный вызов, в значительной степени игнорируемый самуэльсоновско-фридмановской ортодоксией современной экономики, - уже давно утверждают, что инновации определяются борьбой за трофеи (говоря иначе, за "монополию"), во благо [скажем, Гэлбрейт и Лазоник] или во зло [скажем, Баран и Свэзи]). Это не так - хотя, как обычно, экономика и политика определяют детали, если не течение.

Левоинституционалистский аргумент был предвосхищен Марксом в 1846 году: "С 1825 г. изобретение и применение машин явилось исключительно результатом войны между хозяевами и рабочими".16 Левые могут утверждать, что та или иная смена техники - фабрики (Марглин), прядение на мулах (Лазоник) или огораживание (Аллен) - была частично мотивирована долей добычи, а не эффективностью.17 Лазоник резюмировал программу в своей изящной президентской речи на конференции по истории бизнеса в 1991 г.: "К лучшему или к худшему, но именно стратегии людей, вступающих в социальные отношения в попытках контролировать свою жизнь, сформировали рынки труда, капитала и товаров, которые стали характерны для современного индустриального мира".18 Идея состоит в том, что шоу управлялось не невидимыми руками, а видимыми организациями - союзами, корпорациями, заговорами, политикой. Более широкая литература марксистской истории, как, например, работы по средневековой и ранней современной Европе Роберта Бреннера, Родни Хилтона или Иммануила Валлерстайна, может быть суммирована как "теория заговора".

Левые (а также шумпетерианские и институционалистские) критики самуэльсоновской экономики часто приводят убедительные доводы. В одном из примеров такого рода, в котором я тоже немного разбираюсь, а именно в английских анклавах, левый Роберт Аллен в 1992 г. согласился со мной, что конфликт по поводу доли добычи, причитающейся тому или иному субъекту (особенно такому влиятельному, как лорд и церковь), имеет большое значение и что рост производительности в любом случае был небольшим (я проделал научную работу, чтобы прийти к этому выводу в 1970-х годах, когда я еще был вполне ортодоксальным экономистом-самуэльсонистом/фридманистом). Действительно, тема, поднятая Лазоником в книге 1991 г., близка к моей: как элегантно резюмировал экономист Ричард Ланглуа, "если "рынок" действительно является тем, чем его считает неоклассическая экономика, и если неоклассическая модель - это просто адаптация, а не инновация, тогда "рынок" является и может быть только адаптивным и никогда инновационным". В этом силлогизме и заключается суть аргументации Лазоника: это миф, что "рынок" может обеспечить экономический рост и промышленную конкурентоспособность". За исключением фразы "промышленная конкурентоспособность", аргументация Лазоника - это и мой аргумент. Простое распределение не может привести к величайшему сюрпризу в истории экономики. Мы с Ланглуа расходимся с Лазоником только в том, что подчеркиваем, что реальные рынки на самом деле являются местами инноваций в той же мере, что и адаптации.