Бувар и Пекюше

Аллеви преобразует цифры в фигуры, причем 1 изображается башней, 2 — птицей, 3 — верблюдом и так далее. Пари поражает воображение ребусами: кресло, украшенное гвоздями (clous) с винтиками (vis), дает: clou, vis — Кловис, и так как масло на огне издает «рик, рик», то мерланы на сковородке напомнят Хильперика. Фенегль делит вселенную на дома с комнатами, из которых в каждой четыре стены, в каждой стене девять простенков и на каждом простенке — по эмблеме. Таким образом, первый король первой династии займет в первой комнате первый простенок, маяк (phare) на горе (mont) укажет, что его звали «Pharamond» — Фарамунд, по системе Пари, а если, по совету Аллеви, поместить сверху зеркало, означающее 4, птицу — 2 и обруч — 0, то получается 420, год воцарения этого короля.

Для большей ясности они приняли за мнемоническую основу собственный свой дом, свое обиталище, связав с каждой из его частей особое событие, и двор, сад, окрестности, весь край имели для них отныне только тот смысл, что способствовали памяти. Межевые столбы на полях ограничивали определенные эпохи, яблони были родословными древами, кусты — сражениями, мир стал символом. На стенах они отыскивали множество отсутствующих вещей, начинали видеть их в конце концов, но уже не знали годов, означаемых ими.

К тому же хронология не всегда достоверна. Из школьного учебника они узнали, что Иисус родился на пять лет раньше, чем принято думать, что у греков было три способа исчислять Олимпиады, а у латинян — восемь способов для установления начала года. Столько же, стало быть, источников для ошибок, помимо тех, к которым ведут зодиаки, эры и различные календари.

И начав с беспечного отношения к годам, они кончили презрительным отношением к фактам.

Вот философия истории действительно существенна!

Бувар не мог дочитать до конца знаменитой речи Боссюэта.

— Орел из Мо шутник! Он забывает про Китай, Индию и Америку! Но заботливо нам сообщает, что Феодосий был «радостью вселенной», что Авраам «стоял наравне с царями» и что философия греков ведет свое начало от евреев. Его интерес к евреям меня раздражает.

Пекюше согласился с этим мнением и посоветовал Бувару читать Вико.

— Можно ли допустить, — возражал Бувар, — чтобы басни были правдивее, чем истины историков?

Пекюше попытался толковать мифы, увязнув в Scienza Nuova.

— Не станешь же ты отрицать, что у провидения есть план?

— Я его не знаю, — сказал Бувар.

И они решили положиться в этом отношении на Дюмушеля.

Профессор признался, что теперь он в области истории сбит с толку.

— Она меняется что ни день. Сомнению подвергаются римские цари и странствия Пифагора. Производятся нападки на Велизария, Вильгельма Телля и даже на Сида, оказавшегося, благодаря последним открытиям, простым разбойником. Приходится пожелать, чтобы больше не делалось открытий, а Институту надлежало бы даже установить своего рода канон, который предписал бы, чему надо верить.

В post-scriptum'e он привел правила критики, заимствованные им из курса Дону:

«Ссылка, в виде доказательства, на свидетельство масс — плохое доказательство; массы не для того существуют, чтобы свидетельствовать.

Следует отвергать невозможные вещи, например, утверждение, будто Павзаний видел камень, проглоченный Сатурном.

Архитектура способна лгать, тому пример — арка на форуме, где Тит назван первым покорителем Иерусалима, который до него был взят Помпеем.

Медали вводят иногда в заблуждение. При Карле IX были выбиты монеты с чеканом Генриха II.

Надобно считаться с ловкостью подделывателей и пристрастием защитников и клеветников».

Мало кто из историков работал согласно этим правилам, все руководствовались интересами религии, нации, партии, доктрины, или желанием бранить королей, поучать народ, показывать примеры нравственного поведения.

Не лучше их и другие, притязающие только на роль повествователей, потому что всего нельзя рассказать, нужно выбирать. Но выбор документов будет всегда определяться известным направлением, и так как оно различно в зависимости от положения писателя, то никогда история не будет иметь твердого основания.

«Это печально», — думали друзья.

Однако можно было взять какой-нибудь сюжет, исчерпать источники, надлежащим образом их исследовать, затем сгустить в рассказе, который был бы своего рода сводкою, отражающей истину во всем ее объеме. Подобный труд представлялся Пекюше исполнимым.

— Хочешь, попробуем составить какую-нибудь историю?

— С превеликим удовольствием! Но какую?

— В самом деле, какую?