Бувар и Пекюше

Ее учителя оторопело посмотрели друг на друга, так как теория горения была им незнакома.

В другой раз Бувар, начав свою речь за супом и кончив ее за сыром, говорил о питательных элементах и ошеломил детей фибрином, казеином, жирами и клейковиной.

Затем Пекюше пожелал им объяснить, как обновляется кровь, и запутался в ее циркуляции.

Дилемма нелегкая: если исходить из фактов, то самый простой среди них требует слишком сложных объяснений, а устанавливая прежде всего принципы, приходится начинать с абсолюта, с веры.

На чем остановиться? Сочетать оба преподавания — рациональное и эмпирическое? Но двойной способ, ведущий к одной цели, — это метод наизнанку. Ах! Ну и пусть!

Чтобы посвятить детей в естественную историю, Бувар и Пекюше попробовали совершить несколько научных прогулок.

— Видишь, — говорили они, показывая на осла, лошадь, быка, — животные на четырех ногах называются четвероногими. Вообще говоря, у птиц — перья, у пресмыкающихся — чешуя, а бабочки принадлежат к классу насекомых.

У них была сетка для ловли бабочек, и Пекюше, осторожно держа в пальцах мотылька, обращал их внимание на четыре крылышка, шесть ножек, два сяжка и хоботок, который вдыхает цветочный нектар.

Он собирал целебные травы по краям оврагов, сообщал их названия, а когда не знал их, то выдумывал, дабы поддержать свой авторитет. Впрочем, номенклатура — наименее важная вещь в ботанике.

Он написал на доске такую аксиому: у всякого растения есть листья, чашечка и венчик, где находится завязь или околоплодник. Затем он приказал своим питомцам собирать растения в полях, срывать первые попавшиеся.

Виктор принес ему лютиков, а Викторина пучок земляничника; тщетно разыскивал он у них околоплодник.

Бувар, сомневавшийся в своих знаниях, перерыл всю библиотеку и нашел в «Дамских страхах» рисунок ириса, где завязь была расположена не в венчике, а под лепестками, в стебле.

У них в саду росли смолки, ландыши; у этих мареновидных не было чашечки; таким образом принцип, изложенный на доске, оказывался ложным.

— Это исключение, — сказал Пекюше.

Но случаю угодно было, чтобы они заметили в траве шерардию, и у нее чашечка была.

— Вот тебе на! Если самые исключения неправильны, то на кого положиться?

Однажды, во время прогулки, они услышали крики павлинов, поглядели через забор и в первое мгновение не могли узнать своей фермы. Рига была под черепичною кровлей, изгороди — новые, дорожки — мощеные. Появился дядюшка Гуи:

— Вас ли я вижу!

Чего только не произошло за эти три года, помимо кончины его жены. Сам же он по-прежнему здоров, как дуб.

— Зайдите же на минутку.

Было начало апреля, и цветущие яблони выстроились в трех дворах рядами белых и розовых букетов. Небо, цвета голубого атласа, было совершенно безоблачно. На протянутых веревках висели скатерти, простыни, салфетки, прикрепленные деревянными зажимами. Дядюшка Гуи стал их приподымать, чтобы пройти, и вдруг они увидели г-жу Борден, простоволосую, в кофте, и Марианну, передававшую ей большими охапками белье.

— Очень рада, господа. Будьте как дома! А я сяду. Я замучилась.

Фермер предложил выпить всем по стаканчику.

— Не теперь, — сказала она, — мне слишком жарко.

Пекюше не отказался и скрылся в погребе с дядюшкой Гуи, Марианной и Виктором.

Бувар опустился на землю, подле г-жи Борден.

Он исправно получал ренту, не мог ни на что пожаловаться и уже не сердился на вдову.

Яркое солнце освещало ее профиль; одна из черных прядей спускалась чересчур низко, и мелкие завитки на затылке липли к янтарной, влажной от испарины коже. При каждом вздохе поднимались обе груди. Благоухание трав примешивалось к приятному запаху ее крепкого тела, и Бувар почувствовал вспышку страсти, от которой преисполнился радостью. Тогда он сделал ей комплимент по поводу ее поместья.

Она была крайне польщена и заговорила о своих планах.

Чтобы расширить двор, она имела намерение срыть насыпь.

Викторина в это время карабкалась по откосу и собирала примулы, гиацинты и фиалки, не боясь старой лошади, которая пощипывала внизу траву.

— Не правда ли, она мила? — сказал Бувар.

— Да, маленькие девочки — милое зрелище!

И вдова испустила вздох, выражавший, казалось, застарелую боль.

— У вас они могли бы быть.

Она опустила голову.

— Это зависело только от вас.

— Каким образом?

Он так взглянул, что она вся зарделась, точно при ощущении грубой ласки, но тотчас же, обмахиваясь носовым платком, сказала:

— Вы упустили случай, милый мой.

— Я не понимаю.

И, не вставая с земли, он стал приближаться.

Она долго смотрела на него сверху вниз, затем, улыбаясь и глядя влажными глазами, произнесла:

— Это ваша вина.

Простыни, висевшие вокруг, закрывали их как занавески постели.

Он нагнулся, облокотившись, касаясь лицом ее колен.

— Почему? А? Почему?

И так как она молчала, а он был в том состоянии, когда клятвы ничего не стоят, то постарался оправдаться, стал обвинять себя в безумии, в гордости.

— Простите! Вернемся к прежнему! Хорошо?

И он взял ее за руку; она ее не отнимала.