Быль об отце, сыне, шпионах, диссидентах и тайнах биологического оружия

– Ну да, – кивает он. – В Сибири».

Но пророчество американца не сбылось – мой эксперимент удался! Через две недели после возвращения академиков из Асиломара я получил открытку с приглашением «немедленно явиться к инспектору Кошелевой для оформления выездных виз».

* * *

Спустя несколько десятилетий на похоронах одного русского эмигранта в Нью-Йорке я услышал речь священника: «Те из вас, кто не верит в жизнь после смерти и задается вопросом, куда теперь попадет усопший, вспомните, пожалуйста, как мы уезжали из СССР. Это был отъезд туда, откуда не возвращаются, – якобы в лучший мир, о котором мы ничего толком не знаем. Единственное, в чем можно было быть уверенным, так это в том, что оставшиеся всегда будут помнить нас. Наш отъезд тогда был подобен смерти. Подумайте о нашей сегодняшней церемонии в том же духе. Аминь».

Так и мы с Валентиной, бегая как в тумане по Москве в предотъездной лихорадке, суматохе проводов, последних покупок, прощальных подарков, нотариальных контор, ОВИРа, таможни, билетных касс и очередей в банк, чтобы заплатить по 500 рублей за выход из гражданства, ощущали себя на эйнштейновском разломе времени и пространства, на пороге прыжка в неведомое, чувствовали себя обреченными перед неумолимо надвигающейся датой – 8 мая 1975 года, – когда нам предстоит в последний раз махнуть рукой остающимся на том берегу: родителям, дочке Маше, друзьям-отказникам, Сахарову, Хесину, подпольным художникам, тов. Книгину, академику Овчинникову и топтунам «наружки», которых неожиданно объединило одно – все они остаются в мире, которого мы больше никогда не увидим.

«С глаз долой – из сердца вон», – говорит жестокая пословица. Ей вторит Томас Манн: «Подобно времени, расстояние стирает память… Время – Лета, но и воздух дальних краев – тоже напиток забвения, и хотя он действует менее основательно, зато быстрее».

Неужели нам теперь суждено все забыть?

И верная палочка-выручалочка, защитный психологический механизм, который служил нам три года – «Во всем виноваты не мы, а советская власть», – вдруг перестал работать, уступив щемящему чувству потери, вселенской катастрофы, неизгладимой вины: что же мы натворили, ведь это навсегда!

Словно прививка от ностальгии, последнее, что я видел в России, было злобное лицо таможенника, рывшегося в моем чемодане, тычащего пальцем в фотографии: «Это кто – отец? А это дочь? А этот, в военной форме? Ваш друг? В форме нельзя, эту придется оставить. Что ж так мало фотографий везете? У других по три альбома… вы же их больше никогда не увидите».

Непривычный коктейль чувств – смесь победы и потери – заполнил мою душевную емкость. Всю дорогу до Вены перед глазами проплывали лица оставшихся на том берегу и росло ощущение новой определенности: на этом мои взаимоотношения с Россией – и с Конторой – не закончились, они только начинаются.

Тем более что в Москве у меня оставалось несколько незавершенных проектов.

Часть III. Долгое прощание

Глава 12. Постмодернизм

Венский аэропорт – возможность наконец отвлечься от мрачных мыслей. За стеклом, в толпе встречающих мы видим знакомое бледное лицо, обрамленное волнами черных волос. Это Иоханна, австрийская подруга Вали. Она машет букетом, хочет что-то сказать, но ее к нам не подпускают. Смуглый парень из «Сохнута» (еврейского агентства) забирает российские выездные визы – розовые бумажки с фотографиями и штампами, наши единственные документы, – и сообщает, что несколько дней до отправки в Тель-Авив нас будут содержать в «безопасном месте»; вот телефон, пусть наша подруга туда позвонит, но сейчас мы не должны задерживаться в аэропорту. Мы не спорим, мы понимаем, что мы мишень для террористов; полтора года назад палестинцы захватили здесь целый поезд с советскими евреями. Нас сажают в микроавтобус и куда-то везут. Сзади машина с полицейскими. «Ничего себе, свободный мир», – говорю я Вале. Впереди стена с колючей проволокой. Открываются автоматические ворота, за ними – подстриженный газон, за которым вилла, похожая на госдачу в Жуковке.

Наутро появляется Иоханна. Убедив израильтян, что она не собирается брать нас в заложники, мы получаем разрешение выйти за ворота. Вена – мой первый западный город, место, где мы вынырнули из-подо льда, солнце, музыка, толпы народу, корабли на Дунае – отпечаталась в памяти радужной туристской открыткой.

– Я понял, что имел в виду мой отец, когда говорил, что главное отличие Запада от Востока – количество улыбающихся лиц в толпе, – сказал я, когда мы разместились в кафе, чтобы выпить первую в жизни чашку венского кофе.

– К присутствующим не относится, – криво усмехнулась Иоханна, разглядывая свою заплаканную физиономию в зеркале пудреницы. – Я реву не переставая уже две недели.

Две недели назад Иоханну выслали из Москвы. Там осталась ее единственная, вечная любовь. Она не знает, что делать. Если она никогда не увидит своего Сашу, она утопится в Дунае.