Вот так, странно и почти без событий, близились к финалу семидесятые годы. Джон наблюдал, как Шон растет, делает свои первые осторожные шажки, идет в детский сад, снова проводит время в Японии с родней… По любым стандартам Шон воспитывался в весьма своеобразном доме: его отец мог десять дней молчать, а иногда мог принимать наркотики, мать же регулярно полагалась на советы экстрасенсов… Зато денег было с лихвой. «Шон должен получать все, что захочет», — приказывала Йоко сотрудникам. И наказывали его очень редко.
Однажды на Рождество единокровный брат Шона, Джулиан, которому исполнилось пятнадцать, остановился у них, когда Ленноны отправились во Флориду, в Палм-Бич. Старший мальчик не мог не заметить, что отец предан Шону так, как никогда не был предан ему. И это было больно. В другой раз Пол и Линда, которых Йоко называла «свойственниками со стороны Джона», нежданно позвонили в дверь, распевая рождественские колядки. Но если Пол смутно надеялся на восстановление дружбы Леннона и Маккартни, как всегда надеялась Линда, этого не случилось. Момент был упущен, когда Джон вернулся к Йоко.
А Йоко, похоже, нашла свое призвание. Не выпуская из рук телефонной трубки, она управляла оживленной империей Леннона, и в этой империи астрологическую фразу «Меркурий в ретрограде» слышали столь же часто, как некогда — слово «авангард». Она считала себя хорошим дельцом — возможно, потому, что ее отец провел всю жизнь в банковской сфере, а сестра, Сецуко, строила карьеру во Всемирном банке. Иные считали, что ей просто везло, а с ее бесконечным притоком доходов от роялти с песен и пластинок можно было играть в любые игрушки.
Она с головой окунулась в искусство, даже покупала картины Ренуара, а еще стала одержима древними египетскими артефактами, отчего они с Джоном полетели в Каир, — и в разговоре с кузиной Лейлой, дочерью египтянина, Леннон пошутил: «Глядишь, откопаю родню твоего папаши». Но свои самые прозорливые приобретения она сделала в сфере недвижимости. Еще столетие назад Марк Твен советовал: «Покупайте землю. Ее больше не делают». В конце XX века это оказалось ближе к истине, нежели когда-либо. И Йоко добавила к их апартаментам в «Дакоте» фермы на севере штата Нью-Йорк, стадо голштино-фризских коров и, наконец, дом у океана на северном побережье острова Лонг-Айленд — Кэннон-хилл.
Минует время, и Джон будет рассказывать в интервью, как наслаждался годами «домохозяйства», но то, сколь часто он ярился от незначительных повседневных мелочей, подсказывает, что ему не слишком подходил тот долгий период безделья, который он же себе и навязал. В минуты встреч с Мэй, всегда радостной при его появлении, он казался встревоженным и хрупким. Он говорил с ней о музыке. В отличие от Йоко Мэй была его фанаткой, а не только возлюбленной, и однажды, в декабре 1978 года, она спросила, не хочет ли он вновь сочинять песни.
«Конечно, хочу. Желание творить меня не покидало», — ответил он, но ничего не сделал.
Он не дописал книгу — «Балладу о Джоне и Йоко», которая, как ему когда-то казалась, могла лечь в основу бродвейского мюзикла. И даже не предложил издателям несколько рассказов, которые войдут в его посмертную книгу «Skywriting by Word of Mouth»[160]
— видимо, они ему просто не нравились. Он продолжал вести новый дневник, начатый после разрыва с Мэй, и даже стал наговаривать на магнитофон свои ранние воспоминания о Ливерпуле. Но казалось, он просто проводит дни на краю мира, которым Йоко управляла без него. Его песни прекрасно обеспечивали всю деятельность, что творилась в доме, но возможно, его собственное присутствие там иногда ощущалось бесполезным.Затем, в 1980 году, наметились перемены, и, словно по воле Провидения, с ними был связан Пол. В январе того года, когда Пол, Линда, их дети и его группа
А вот у Йоко была проблема. Она пристрастилась к героину, в чем призналась писателю Филипу Норману. Ей требовалось время, чтобы тайком «захолодить индюшку» и справиться с ломкой, и она отправила Джона, Шона с его японкой-гувернанткой и Фреда Симена, помощника, в их пляжный домик Кэннон-хилл.