Чаадаевское дело. Идеология, риторика и государственная власть в николаевской России

Не даром же я никогда не любила этого Чадаева, я чувствовала, что будет беда, и что тебе за охота была поместить его безумные статьи, в которых право всегда один чад. Я очень рада, что его объявили сумасшедшим, он в самом деле и похож на это; но не знаю, я бы на его месте лучше бы признала себя виноватой, и готова бы была подвергнуться справедливому гневу царя, чем так подло, так низко унизить свое достоинство человека, сказавши, что я сумасшедший. Разве Государь теперь об нем хорошо думает, уж верно нет; уж верно ты, который сказал правду лучше стоишь в его мнении. Лучше сказать, что я мог написать ‹глу›пости в минуту увлечения, заблуждения, которому люди так подвластны, чем сделать неблагородно. Я повторяю тебе, Николай, в чем другом но в этом ты можешь принять мои советы, во мне течет старинная Руская кровь – опять скажу тебе, много наших умерло за Престол, но ни один, слава Богу, не участвовал ни в каких смутах, ни в каких мятежах и заговорах. Клятва нашей семьи быть верной Царю, служить ему и милому отечеству, всегда была нерушимой святой клятвой. Я горжусь этим[787].

Елизавета Васильевна перевела разговор в плоскость монархического патриотизма и семейной лояльности: в чаадаевском тексте она увидела признаки «смут, мятежей и заговоров» против монарха и отечества. Удивленный вопрос «И что тебе за охота была поместить его безумные статьи» выдает ее неведение относительно надеждинских замыслов. В любом случае в марте 1837 г. Сухово-Кобылина считала, что ответственность за публикацию первого «Философического письма» лежит на ком угодно, но только не на ее возлюбленном. Она продолжила отправлять корреспонденцию в Усть-Сысольск, однако затем резко оборвала переписку.

Причину глухого молчания Елизаветы Васильевны угадать несложно: с первых месяцев 1837 г. в дневнике ее сестры Евдокии, в котором фиксировались мельчайшие подробности их совместного путешествия, начало все чаще мелькать имя графа Анри Салиаса. Сухово-Кобылины и Салиас познакомились в Тулузе в феврале 1837 г.[788] По-видимому, некоторое время Салиас ухаживал за обеими сестрами[789], однако затем остановил свой выбор на старшей. Уже в мае он, вероятно, сделал Елизавете Васильевне официальное предложение, которое требовало согласования с отцом семейства, остававшимся в Москве[790]. В середине июля 1837 г. брак между Салиасом и Елизаветой Васильевной представлялся вероятным, а в конце этого месяца – уже решенным делом[791]. В августе Сухово-Кобылины познакомились с семьей Салиаса[792], а сама свадьба состоялась 4 февраля 1838 г. В дневнике Евдокии Васильевны надежды на замужество сестры порой сопровождались крайне резкими отзывами о Надеждине:

Тот бездельник, а она будет за ним, если раз будет в Москве, это кончено, и я боюсь ужасно, не за себя, что мне, а она пренесчастная будет за ним, бездушной человек, никогда не поймет ее, и не примет участия в ее горе. Теперь всему тому верю, что нам говорили об нем, и что Павлов (М. Г. Павлов. – М. В.) холоп обещал привезти ее письмо показать, и этому верю, чтобы ее компрометировать, он всё готов сделать. – Как эдакова принять в семью, это невозможно. – Я его терпеть не могу, теперь, как тогда буду я с ним. – Господи, помилуй нас![793]